Как-то раз, апрельским утром, Монтсе передала мне через хозяйку, что ждет меня на улице, а когда я вышел, грустно сказала:

— Я уезжаю. Возвращаюсь в Барселону.

— Когда? — спросил я, все еще не веря в неизбежность расставания.

— Мы садимся на корабль сегодня вечером, в пять.

— Ты будешь мне писать?

— Это причинило бы нам страдания, — сказала она.

— Но если ты этого не сделаешь, я тоже буду страдать.

— Я знаю, но твоя тоска быстро пройдет: ведь время лечит. Ты забудешь меня; мы забудем друг друга.

— Но я люблю тебя! — воскликнул я и схватил ее за запястья — в напрасной попытке удержать.

— Отпусти меня, мне больно! — Она высвободила руку.

— Останься со мной, прошу тебя! — умолял я.

— Это невозможно. По крайней мере не теперь.

— Скажи: чего ты боишься?

— Я ничего не боюсь. За последнее время многое произошло, и мне надо привести в порядок мысли и чувства, а это я могу сделать только в Барселоне.

— Почему только в Барселоне?

— Потому что там мой дом, потому что у всех у нас есть прошлое, а война лишила меня моего.

— А что ты скажешь мне насчет будущего?

— Ничего. Никто не знает будущего.

Меня вдруг охватило чувство, что расстояние между нами увеличивается с каждой минутой, как будто корабль Монтсе уже отплыл от берега, а я остался в порту и, стоя на волнорезе, смотрю, как он уходит все дальше и дальше. Потом, поцеловав меня в щеку — поцелуй был влажным и холодным, словно прикосновение морского бриза, — она добавила:

— Мне бы хотелось, чтобы мы простились сейчас. Береги себя, Хосе Мария. Прощай.

Я опустил глаза, задохнувшись от отчаяния, а когда очнулся, ее уже не было рядом.

И тогда вдруг все резко переменились; я даже ощутил тошноту, словно это я плыл на корабле и у меня под ногами все качалось. А Монтсе уходила все дальше и дальше по виа Джулия. И я ничего не мог сделать, чтобы остановить ее. Наша разлука стала непоправимой. Мы двигались независимо друг от друга в противоположных направлениях. Если бы даже корабль пошел ко дну или она бросилась за борт, это все равно не соединило бы нас снова. Все было кончено.

В два часа дня, потрясенный этой новостью, я отправился на мост Сикста, откуда открывался ни с чем не сравнимый вид на академию. Монтсе в тот момент, вероятно, покидала здание, если уже не сделала этого. Оттуда, где я находился, невозможно было разглядеть, кто входит или выходит, но мне было все равно. Я лишь хотел пробудить воспоминания, связанные с этими стенами, прежде чем время превратит их в призрачные тени. Хотя в глубине души я все еще надеялся, что она передумает и вот-вот появится на другом конце моста. Я стоял неподвижно до тех пор, пока tramonto [49]не уступил место ночному мраку, упавшему на Рим, словно тяжелое покрывало. И тогда, признав свое поражение, я подумал, что уход Монтсе навсегда оставил меня один на один с призраками моего прошлого.

С отъездом Монтсе я вновь стал возвращаться внутренне к тому, о чем я уже много раз размышлял прежде: например, что город — это прежде всего состояние души. Только после того, как она покинула меня, я понял, что на виа Джулия нет деревьев. Знаю, это может показаться мелочью, но, лишь почувствовав себя без нее незащищенной сиротой — ведь я уже считал наше расставание окончательным, — я обратил внимание на то, насколько голы бесконечные городские пейзажи. Как я уже сказал, на виа Джулия не было деревьев, но я не замечал этого, потому что, когда наша жизнь течет по нормальному руслу, нам кажется, что ненормальное является ее неотделимой частью. Однако достаточно простой перемены нашего душевного состояния, чтобы предметы и вещи, окружающие нас, перестали быть просто элементами декорации и тоже начали служить нам утешением. Я хочу сказать, что настоящая архитектура всегда является следствием какой-либо глобальной причины, и наше отношение к ней тоже имеет под собой причину, в данном случае — личную. Зрительное восприятие мира обусловлено особенностями нашего зрения, которое, в свою очередь, имеет глубинную связь с чувствами, так что любое эмоциональное переживание может изменить наше видение окружающего. Верно говорят, что города живые, что они дышат, но делают они это благодаря сердцам своих обитателей. Так я открыл для себя иной Рим, отличающийся от того, каким я знал его до сих пор. И именно так я открыл неизвестную мне прежде часть своей души. Как будто мое «эго», зеркало сознания, разбилось на тысячу кусочков.

В мае Германия и Италия подписали новый союзнический договор, а у меня состоялся разговор с Юнио, пробудивший меня от летаргического сна, в каком я пребывал вот уже несколько дней. Сообщив об окончании моей работы в качестве курьера, он рассказал, что ситуация в Германии осложнилась по вине ватиканского шпиона, которого не могут обнаружить тайные службы нацистов и который имеет отношение к отравлению Карты Творца; он хорошо владеет немецким, и его кодовое имя — Посланец. И добавил:

— Впрочем, нацисты считают, что его зовут Николас Эсторци. Они уверены, что он является членом древней католической секты убийц, копирующей организацию арабского происхождения, которые убивают ради достижения рая.

Кем бы там ни был Николас Эсторци, меня удивил тот факт, что Юнио упомянул криминальные группы, вышедшие из лона католической церкви.

Еще раз встретившись со Смитом номер два в Е-42, чтобы подробно изложить ему содержание своих бесед с принцем Чимой Виварини, а также назначив новое свидание с падре Сансовино в крипте церкви Святой Цецилии, я снова утратил интерес ко всему и даже стал подумывать о самоубийстве. Помню, на протяжении нескольких недель, пока Юнио безуспешно пытался найти мне работу в архитектурной мастерской, я читал биографии великих людей, по тем или иным причинам принявших решение уйти из жизни. Меня потрясла полная страданий и безысходности жизнь Эмилио Сальгари. Его сын Надир писал, что отец, не боявшийся тропических лесов и морских бурь, не смог выдержать прозаических нужд цивилизованной жизни, потому что бедность всегда была его самой верной спутницей, несмотря на то что книги Сальгари выходили большими тиражами. Однако больше всего меня поразила его трагическая смерть: он сделал себе харакири малайским крисом с изогнутым лезвием в далеком уголке Валь-Сан-Мартино, на отрогах туринских Альп, через шесть дней после того, как умерла его жена, актриса Аида Перуцци. В конце концов я решил, что примеру Сальгари следовать не стоит, тем более что Монтсе, насколько мне известно, была жива и здорова.

В начале июля меня навестил принц. Он сказал, что вид у меня «весьма больной», я «похудел, и глаза впали», как и уведомила его донна Джованна; он говорил, что мое здоровье беспокоит его — я действительно питался по большей части mozzarella di bufala [50]с pomodori pacchino [51], да еще немного макарон и кусочек-другой пекорино [52]с сицилийским кизилом, — и предложил мне отправиться вместе с ним в Белладжо, симпатичный маленький городок на озере Комо, в нескольких километрах от Милана и от швейцарской границы.

Мысль о том, чтобы провести часть лета в обществе Юнио, нисколько меня не привлекала, но после отъезда «изгнанников» и стажеров академии в Испанию он остался единственным, с кем я поддерживал более или менее постоянный контакт. Не стану анализировать, связывала ли нас с Юнио истинная дружба (иногда дружба может основываться на неприязни, подобно тому, как улыбка бывает презрительной), поскольку в ней всегда были свои взлеты и падения, однако сознание того, что этому человеку нельзя доверять, вопреки логике наполняло меня спокойствием и уверенностью. Я подозревал, что Юнио известно о моей деятельности, а поскольку, с моей точки зрения, все эти факторы положительно сказывались на наших взаимоотношениях, я принял его приглашение. Вероятно, после того, как я не смог сделать себе харакири малайским крисом, во мне поселилась надежда найти смерть рядом с принцем — то ли потому, что он прикажет меня убить, то ли потому, что я погибну вместе с ним от рук одного из его врагов, которых, как мне казалось, у него должно быть немало.