— Что за миссия?

Монтсе несколько секунд молчала, прежде чем ответить:

— Я должна убить Юнио.

На какое-то мгновение я подумал, что она шутит, но напряжение на ее лице заставило меня понять: она говорит серьезно.

— И ты намерена это сделать? — ужаснулся я.

— Именно об этом мы с ним разговаривали, когда ты пришел. Я посоветовала ему уехать из Рима, потому что это может сделать кто-нибудь еще из наших товарищей.

Похоже, Монтсе как следует освоила тактику партизан. С каждым днем сопротивление становилось все более отчаянным.

— И что сказал Юнио?

— Он просил меня не беспокоиться за его безопасность: дескать, он знает, как себя защитить; кроме того, он пообещал спасти тебе жизнь, если я поклянусь ему, что не буду ничего замышлять против него.

— И ты, конечно, согласилась.

— Разумеется.

— Значит, ты сохранила ему жизнь в обмен на мою.

— Что-то вроде того.

— Я пойду собирать чемодан.

— Вещи, которые пропали… я их пожертвовала, — добавила она.

— Ты пожертвовала мою одежду?

— Только ту, что не была тебе нужна.

— Можно узнать кому?

— Беженцам, евреям, которым приходится прятаться в доме друзей, солдатам, дезертировавшим из итальянской армии и отказывающимся подчиняться приказам немецких военных властей. Всем нуждающимся.

— Монтсе, я тебя не узнаю.

— Быть может, ты считал, что я буду сидеть сложа руки, пока ты рискуешь жизнью в Берлине? Я вовсе не была уверена в том, что увижу тебя снова. Мне нужно было обрести смысл в жизни.

— Твоя жизнь и так уже имела смысл.

— Жизнь не может иметь смысл, если миришься с самой жестокой из всех диктатур, какие человечество когда-либо знало, — торжественно заявила она.

Что я мог возразить? Никто не может бороться с фанатизмом, а Монтсе перестала быть идеалисткой и превратилась в фанатика. Теперь она была гораздо более холодной и расчетливой, чем я привык считать. Быть может, в этом и состоит разница между идеализмом и фанатизмом. Идеалист — человек страстный и пылкий; фанатик же холоден и беспощаден, он пытается любой ценой навязать окружающим свои идеи, пусть даже ценой собственной жизни. Мне оставалось только проверить, готова ли Монтсе зайти так далеко.

Я сел в машину Юнио, пытаясь держаться с достоинством, словно разговора, только что состоявшегося у нас с Монтсе, не было и в помине. Я не хотел его сочувствия и, разумеется, не намеревался благодарить его за спасение. Однако спустя мгновение, оказавшись с ним наедине впервые за долгое время, я передумал. Мне слишком о многом хотелось с ним поговорить и слишком много сомнений разрешить с его помощью.

— Все в порядке? — поинтересовался он.

— Более или менее. Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Ты бы предложил мне свою помощь, если бы не Монтсе?

Юнио внимательно посмотрел на меня, после чего ответил с непроницаемой улыбкой на лице:

— Ну разумеется. Я всегда хорошо к тебе относился.

Тут я вдруг заметил, что он ведет машину неуверенно, словно не знает, что делать с педалями, рулем и коробкой передач.

— А Габор?

— Я дал ему выходной. Скажем так: ему незачем быть в курсе всех дел.

— Твоей измены Третьему рейху?

— Это не измена.

— В таком случае что же это?

— Немного человечности. Немного здравого смысла на фоне всеобщего безумия. Человеческая жизнь всегда должна цениться выше идеологии, ты согласен?

Мне захотелось спросить его, когда и по какому поводу он изменил свое мировоззрение.

— Кроме того, позволив Капплеру пытать тебя, а потом расстрелять, я бы до конца жизни винил себя в твоей смерти, — добавил он.

— Зато ты мог бы утешить вдову, — заметил я.

Юнио воспринял мой очередной выпад с поистине рыцарской выдержкой. Впрочем, он всегда оставался дворянином и рыцарем, сколько бы ни рядился в фашиста.

— Монтсе — сильная женщина, она всегда была такой. Ни одному мужчине не придется «утешать» ее, если она овдовеет. Ты же… Достаточно лишь посмотреть на тебя.

— Что я?

— Ты будешь плохим вдовцом. Станешь пить, или что-нибудь в этом роде.

— Возможно, я даже покончу с собой, — предположил я.

— Нет, самоубийство не для тебя.

— Почему ты так уверен?

— Потому что, покончив с собой, ты лишишься удовольствия чувствовать себя виноватым. Смерть означала бы прекращение страдания, а без Монтсе единственным смыслом твоей жизни станет именно это — смаковать собственное горе, падать в бездну отчаяния, подниматься и снова падать, раз за разом, вечно. Многим людям известен лишь один способ выносить существование — получать удовольствие от своих собственных горестей.

У Палаццо Браски принца устрашающими жестами и пронзительными голосами поприветствовала компания фашистов.

— Да здравствуют принцы Юнио Валерио Чима Виварини и Юнио Валерио Боргезе! — прокричал самый юный из собравшихся.

Принц Боргезе был руководителем Десятой флотилии MAC, подразделения итальянской армии, всегда, даже в самые трудные времена, сохранявшего лояльность к Муссолини и немцам.

— Зато эти получают удовольствие, заставляя страдать ближнего, — продолжал Юнио, вяло отвечая на приветствие.

— Они встречают тебя как героя и сравнивают со вторым принцем, которого зовут так же, как тебя.

— Тот, кто сегодня заискивает перед тобой, завтра может тебя расстрелять. Уверяю тебя, в тот день, когда мне придется спасаться бегством, я не стану делать это в обществе подобных типов. Я даже Габору не позволю себя сопровождать.

— Я думал, вы друзья.

— Нет, мы просто товарищи по оружию. Габор — та цена, которую мне пришлось заплатить за возможность пользоваться доверием нацистов. Его обязанность — следить за мной (хотя сам он считает, что я об этом не знаю), а я за это поручаю ему всю грязную работу. Создается впечатление, что я его выдрессировал, но это лишь видимость. Когда его сделали осеменителем, я надеялся, что избавился от него раз и навсегда. Но его сперма оказалась не столь драгоценной, как думали немцы и он сам, так что его снова отправили ко мне. Он вернулся, поджав хвост, лучше и не скажешь. Просто все эти годы я скрывал свою неприязнь к нему. Нет, я собираюсь бежать один, поэтому и решил наконец научиться водить машину.

Интонация голоса Юнио была столь же странной, как и его слова. Он как будто повторял заученный наизусть план поведения на тот случай, когда дела пойдут плохо.

— И куда ты намерен бежать?

— Пока не знаю, но, вероятно, в какой-нибудь далекий уголок Африки или Азии. Важно найти место, где ни я не буду понимать местных жителей, ни они меня. И пока я там буду жить, я не собираюсь учить их язык или обычаи, потому что ищу именно уединения. Я презираю созданный нами мир, даже теперь, когда мы его разрушили.

Еще одна компания фашистов подняла руки в приветственном жесте, завидев нашу машину.

— Porci, corogne fasciste! [65]— воскликнул я.

— Если тебе легче, когда ты кричишь, кричи, но постарайся, чтобы никто из этих бесноватых тебя не услышал, потому что в противном случае даже я не смогу им помешать повесить тебя на фонаре. А если с тобой что-нибудь произойдет, уверяю тебя, Монтсе исполнит свою угрозу.

— О чем ты подумал, когда она рассказала тебе, что ей приказано тебя убить?

— Ни о чем, но на душе у меня стало тяжело. Когда первое ощущение прошло — вот тогда я кое о чем подумал.

— О чем именно?

— О том, что если уж суждено умереть, то лучшего человека, чем она, который бы нажал на курок, не найти. Ведь не все равно, стреляет в тебя ангел или дьявол, ты не согласен? А потом мне пришло в голову, что я не знаю человека отважнее ее. И наконец я вспомнил о тебе… и почувствовал огромную зависть: ведь твоя жена подарила мне жизнь, чтобы я в обмен спас твою, — полагаю, это доказательство ее любви к тебе.

— Почему же тогда она не хочет спрятаться вместе со мной, пока все не успокоится?