Вот что сказала мне моя благожелательница, узнав о моем горе,— добавила монахиня,— и я вам скажу то же, когда вы будете в состоянии меня выслушать.

Тут я вздохнула: так мы вздыхаем, когда слышим слова утешения, успокаивающие вашу боль.

Она это заметила.

— Доводы моей приятельницы повлияли на меня, — продолжала монахиня.— Они и на вас повлияют; слова ее будто о вас сказаны. Ведь эта дама ссылалась на мои преимущества, а вы обладаете ими в гораздо большей степени, чем я, говорю это не из желания польстить. Я была недурна, но мне было далеко до вас у меня не было ни такого стана, ни такого личика, ни вашей грации. Что касается ума и душевных качеств — вы сами знаете, что все поддаются их очарованию; вас нежно любит и уважает госпожа де Миран, в нашем монастыре нет ни одной мало- мальски разумной сестры, которая не была бы расположена к вам всей душой. Госпожа Дорсен, о которой вы мне рассказывали,— та дама, что так тонко разбирается в людях, стала бы для вас второй госпожой де Миран, если бы вы того пожелали. Вы понравились всем, кто встречал вас у нее,— и то же происходит всюду, где бы вы ни появились; нам об этом известно. Я трудно схожусь с людьми — не из гордыни, просто я разборчива, но вы и меня сразу покорили. Да и кто мог бы устоять? Что для вас значит один утраченный поклонник? Этой изменой он уронил лишь самого себя. Он причинил больше вреда себе, чем вам! Не нахожу, что это уж такая блестящая партия, в сравнении с теми, которые вам еще представятся.

Поэтому будьте покойны, Марианна, совершенно покойны: вам не нужно даже слишком напрягать свой разум, чтобы согласиться со мной; а если ко всему, что я вам сказала, присоединить немного гордости, то этого вполне достаточно, чтобы утешиться.

Я посмотрела на нее, уже отчасти уступая ее доводам, полная нежной благодарности за старания, которые она прилагала, чтобы убедить меня; я даже ласково положила ей руку на колени, как бы говоря: «Спасибо вам; как хорошо, когда можно довериться доброму другу».

Я в самом деле испытывала чувство успокоения; значит, горе мое уже понемногу смягчалось. Мы скорее утешаемся, когда любим тех, кто нас утешает.

Добрая женщина просидела со мной еще целый час, продолжая меня уговаривать, умело взывая к моему рассудку. Слова ее были разумны, но, чтобы убедить меня, она прибавляла к своим доводам дружеское участие и сердечную доброту.

Колокол известил, что ей пора идти в трапезную: звонили к ужину. Мне же, как больной, все еще приносили еду в комнату.

— Ну вот,— сказала монахиня с улыбкой,— я ухожу. Но вы уже не та безрассудная девочка, какой были час назад; я покидаю разумную взрослую девушку, которая здраво судит о жизни и знает себе цену. Боже, сколько вздора было у вас в голове, когда вы тут вздыхали и плакали! Нет, я вам так скоро этого не прощу и еще долго буду называть вас за это глупенькой девочкой.

Несмотря на свое горе, я не могла не улыбнуться в ответ на эту шутку, в ней была доля истины; невольно думалось, что и в самом деле я преувеличиваю свое несчастье. Разве стали бы мои друзья говорить со мной в таком тоне, если бы несчастье мое и вправду было столь велико? Так рассуждаем мы, когда видим, что друзья, утешая нас, не особенно церемонятся с нашими страданиями.

Она ушла. Сестра послушница, добродушная веселая девушка, принесла мне ужин, потом немного прибрала в комнате.

— Ну вот,— сказала она,— вы снова разрумянились, настоящий розан; наша болезнь миновала, мы с вами здоровехоньки; хотите прогуляться в саду после ужина?

— Нет,— ответила я,— я немного устала, лучше мне после ужина лечь в постель.

— Что ж, отлично,— ответила она,— главное, чтобы вы уснули. Крепкий сон стоит прогулки.

С этими словами она вышла.

Вы легко поймете, что я едва притронулась к еде. Хотя доброй монахине удалось немного привести в порядок мои смятенные мысли и научить, как справиться с душевной тревогой, печаль не оставляла меня.

Я перебирала в памяти ее слова. «Вы только начинаете жить!» — сказала она. И это правда, рассуждала я; то, что произошло, не имеет большого значения, все впереди. Он увидит, другие будут любить меня, и они научат его ценить мою любовь. Кстати сказать, так нередко и бывает.

Ветреник полагает, что, покинув свою возлюбленную, он обрек ее на одиночество, а когда он видит, что она нашла ему замену, он неприятно удивлен; он на это не рассчитывал, такого исхода не ожидал, он даже не верит своим глазам: она ли это? Он никак не думал, что она настолько привлекательна.

За этой мыслью последовали другие. Возможно ли, что самый милый, самый нежный из всех мужчин — к чему лукавить, другого такого нет,— возможно ли, что он покинул меня безвозвратно? Ах, господин де Вальвиль, прелести мадемуазель де Вартон не оправдывают вас: в этом соперничестве многие стали бы на мою сторону. Я опять заплакала и легла в постель.

Среди множества мыслей, кружившихся у меня в голове, одна целиком овладела мною: чего я убиваюсь? Я добродетельна, умна, молода, не лишена очарования (все это признают), меня уважают — и я позволю себе погрязнуть в печали, которая иным может показаться корыстной и лишь укрепит недостойного тщеславного человека в его пренебрежении мною!

Это рассуждение придало мне мужества; в нем было что-то благородное, оно подсказывало множество решений и успокоило меня. Теперь я знала, как мне держать себя с Вальвилем и как говорить с госпожой де Миран.

Словом, я обдумала свое дальнейшее поведение: я буду горда, скромна, безупречна, достойна высокого мнения, которое сложилось о Марианне; я буду вести себя так, чтобы Вальвиль пожалел о своем поступке, если в нем осталась хоть толика души; и это послужит мне куда лучше, чем слезы, которые часто отталкивают того, кто заставил их проливать, и отнимают блеск у нашей красоты.

Восхищенная этим гордым решением, я не заметила, как заснула, и проснулась довольно поздно. Но пробуждение мое было все же печально.

В таком положении, каким было мое, сколько ни лукавь с собой, а уныние все же одолевает душу, и душевное равновесие, обретенное с такими усилиями, весьма неустойчиво. Душа вкушает успокоение лишь урывками, как бы зная, что она обязана минутами отдыха только собственной фантазии; надо поддерживать в себе этот самообман, но силы нас покидают, и Душа снова возвращается к естественному для нее состоянию, то есть к мучительной тревоге.

Так было и со мной. Мне пришло в голову, что измена Вальвиля повлечет за собой другое несчастье: госпожа де Миран уже не будет моей матушкой. Силы небесные, я больше ей не дочь, я не буду жить в комнатах, которые она для меня предназначала в своем доме!

Вы помните, дорогая, о чем идет речь; из своих комнат я могла бы входить прямо в ее покои; как я была бы счастлива! Она с такой нежностью смотрела на меня, сообщая о своем желании. Я так была спокойна, я так гордилась, но вот и от этой радости надо отказаться. Вальвиль теперь не хочет, чтобы наш план осуществился; принимая вчерашнее решение, я совсем забыла о столь ужасной утрате.

А что будет с портретом моей матушки? Я просила подарить его мне, она обещала повесить его в моей комнате, может быть, он уже висит там, но я не смогу им любоваться! Какое горе! А сколько еще новых бед впереди!

В этот день меня должна была навестить госпожа де Миран; я ждала ее после обеда, но она приехала утром.

Моя приятельница, монахиня, зашла ко мне, как только я оделась; она опять сказала несколько слов, подбодривших меня; не успела она выйти, как в дверях появилась мадемуазель Вартон.

Было всего одиннадцать часов утра; она мне показалась немного унылой, но не такой грустной, как накануне. Я приняла ее не то чтобы холодно, но и не любезно; какая- то вялость овладела мной, говоря по совести, мне было неприятно ее видеть, несмотря на вчерашние ее излияния. Не знаю, заметила ли она это; во всяком случае, она не подала виду.

— Я считаю своим долгом признаться вам кое в чем,— сказала она, взглянув мне прямо в глаза; и все же я прочла в ее взоре какое-то смущение.— Я только что говорила с господином де Вальвилем.