Меня похитили из одного монастыря и поместили в другой; надо было, чтобы и мои пожитки отправили за мной; пересылка их была естественным следствием того, что произошло со мной. Вот что я подумала бы, если б не утратила хладнокровия.

Как бы то ни было, я провела мучительную ночь, и на следующий день у меня все утро колотилось сердце.

Карета, о которой говорила мне настоятельница, въехала во двор в двенадцатом часу, как и было сказано. Пришли сообщить мне: я вышла, дрожа от волнения, и, как только отперли дверь, мне прежде всего бросилась в глаза та женщина, которая увезла меня из моего монастыря и доставила сюда.

Я довольно небрежно кивнула ей головой.

— Здравствуйте, мадемуазель Марианна. Вероятно, вам не так-то приятно меня видеть,— сказала она,— но что поделаешь, не меня надо тут винить! А кроме того, я полагаю, что вы в конце концов не останетесь внакладе. Я хотела бы быть на вашем месте, уверяю вас, правда, я не так молода и не так хороша собою, как вы, а это большая разница.

Все это она доложила мне, когда мы уже ехали в карете.

— Вам что-нибудь известно относительно меня? — спросила я ее.

— Еще бы! — ответила она.— Кое-что подхватила — тут, там. Все дело в том, что некий высокопоставленный человек вздумал жениться на вас, а родные не хотят этого допустить. Так?

— Приблизительно,— сказала я.

— Ну что ж,— заметила она.— Если не считать того, что вы, может быть, врезались в этого молодого человека, с которым вас теперь разлучают, то, ей-богу, вам нечего жаловаться. Я слышала, что у вас нет ни отца, ни матери, и никто не знает, откуда вы явились и кто вы такая. Говорю это вам не в упрек,— это ведь не ваша вина, но, между нами будь сказано, куда с этим денешься? Ступай на улицу. Можно там показать целую тысячу таких, как вы. А ведь с вами не собираются так поступить. У вас отнимают возлюбленного, потому что большой вельможа вам в мужья не годится, но зато дают вам другого, и вам никогда бы не заполучить такого жениха,— любая красивая и здоровая дочка зажиточного горожанина с превеликим удовольствием ухватилась бы за него. Мне вот такого не найти, хоть у меня есть и отец, и мать, и дядя, и тетка, и всякие родственники и свойственники. Нет, вы, можно сказать, в сорочке родились. И я ведь говорю не попусту — я видела того жениха, за которого вас прочат. Это молодой человек лет двадцати семи — двадцати восьми, очень приятной наружности, очень статный малый. Не знаю, каково его состояние, но у него сильная протекция — стоит ему воспользоваться ею, и он далеко пойдет. Может быть, и он тоже окажется весьма доволен такой женой, как вы, но, уж во всяком случае, для вас большая удача устроить с ним свою жизнь.

— Что ж, посмотрим,— ответила я, не желая вступать в спор с этой женщиной.— А можете вы мне сказать, кто эти люди, к которым вы меня везете и с которыми мне придется говорить?

— О! Это очень большие люди! Ваша судьба в хороших руках. Мы едем к госпоже М*** , она в родстве с вашим первым возлюбленным.

Дама, которую она назвала мне, была — подумайте- ка! — не кто иная, как жена министра, и я должна была предстать перед министром — вернее сказать, я ехала к нему. Судите сами, с какими сильными противниками я имела дело и оставался ли у меня, несчастной, хоть проблеск надежды.

Выше я говорила, как я представляла в воображении, что госпожа де Миран и Вальвиль встретятся мне дорогой; но если бы даже и произошел такой случай, он был бы для меня совершенно бесполезен, ибо моя провожатая, очевидно получившая на то распоряжение, задернула занавеску на окне кареты так, что я не могла никого увидеть и меня не могли видеть.

Мы прибыли, и нас остановили у задней двери дома, выходившей в обширный сад, через который мы прошли; в одной из его аллей моя провожатая велела мне сесть на скамью и подождать, а она тем временем пойдет узнает, не пора ли мне представиться.

Не успела я пробыть там в одиночестве минут десять, как увидела, что по аллее направляется ко мне женщина лет сорока пяти, а то и пятидесяти, по-видимому жившая в этом доме; она подошла ко мне и с угодливой учтивостью, обычной для челядинцев, сказала мне:

— Потерпите немножко, мадемуазель. Господин де ... (и она назвала имя министра) с кем-то заперся в своем кабинете; как только он освободится, за вами придут.

И тогда из аллеи, соединявшейся с нашей, вышел молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, недурной наружности, одетый весьма скромно, но опрятно; он поклонился нам и сделал вид, что хочет повернуть обратно.

— Сударь! Сударь! — окликнула его женщина, подошедшая ко мне.— Вот тут барышня ждет, чтобы за ней пришли; мне некогда, и я не могу побыть с нею, прошу вас, составьте ей компанию. Как видите, поручение даю вам весьма приятное.

— Весьма вам обязан за него,— ответил он, подходя к нам с видом более почтительным, нежели галантным.

— Ну и прекрасно! — сказала женщина.— Оставляю вас. Мадемуазель, это один из наших друзей,— добавила она,— а иначе я бы, конечно, не ушла. Побеседовать с ним будет вам приятнее, нежели со мной.

И она удалилась.

«Что все это значит,— думала я,— и почему эта женщина оставила меня с ним?»

Молодой человек, как мне показалось, сперва немного растерялся. Начал он с того, что сел рядом со мной, отвесив мне предварительно поклон, на который я ответила довольно холодно.

— Какая погода прекрасная! И аллея просто восхитительная! Ну, право, мы как будто в деревне.

— Да,— ответила я. И разговор прервался. Я вовсе не стремилась продолжать его.

Очевидно, мой сосед старался придумать, как его возобновить, и в качестве единственного средства для этого прибегнул к табакерке: вытащил ее из кармана и, открыв, подал ее мне.

— Употребляете, мадемуазель? — спросил он.

— Нет, сударь,— ответила я.

И вот он опять не знает, что сказать. Мои односложные ответы на краткие его вопросы никак ему не помогали. Как же быть?

Я кашлянула.

— Вы простудились, мадемуазель? В такую погоду многие простужаются: вчера было холодно, сегодня жарко, такие перемены вредны для здоровья.

— Это верно,— подтвердила я.

— А я,— заявил он,— какая бы погода ни была, никогда не простужаюсь. Я и не знаю, что такое боль в груди. Никаких недомоганий не ведаю.

— Тем лучше,— ответила я.

— Что касается вас, мадемуазель,— сказал он,— простужены вы или нет, личико у вас пресвеженькое, и притом наипрелестнейшее!

— Вы очень любезны,— ответила я.

— О! Я сказал сущую правду,— подхватил он.— Париж велик, но уж наверняка немного найдется в нем особ женского пола, кои могли бы похвалиться таким телосложением, как у вас, мадемуазель, и такой привлекательностью.

— Сударь,— заметила я,— право, я совсем не заслуживаю подобных комплиментов. Я отнюдь не притязаю на красоту, не будем говорить обо мне, прошу вас.

— Мадемуазель, я говорю то, что вижу, и любой другой на моем месте наговорил бы вам столько же и еще пол-столько комплиментов,— ответил он.— Вы не должны гневаться, ибо для вас невозможно избежать их,— разве только что вы спрячетесь, а это будет крайне досадно, так как нет на свете барышни, более достойной уважения. Право же, я считаю для себя счастьем, что увидел вас, и еще большим для меня счастьем будет видеть вас постоянно и оказывать вам услуги.

— Мне, сударь? Мы же встретились случайно, и, по всей вероятности, я ни разу в жизни больше не увижу вас.

— Ну, почему же ни разу в жизни, мадемуазель? — возразил он.— Это как вам будет угодно, все зависит от вас. И если моя особа не очень для вас противна, наша встреча могла бы иметь многие последствия; только от вас зависит, чтобы наше знакомство привело к нерасторжимому, вечному союзу. Что касается меня, то я весьма этого желаю. Больше всего на свете я стремлюсь к этому, и моя искренняя склонность к вам побуждает меня признаться в ней. Правда, я лишь несколько минут — и притом впервые — имею честь видеть вас, мадемуазель, вы, пожалуй, скажете, что я слишком скоро отдал вам свое сердце, но ведь это зависело от ваших достоинств и красоты вашей. Право же, я не ожидал встретить столь очаровательную особу; и поскольку мы говорим о таком предмете, осмелюсь заверить вас, мадемуазель, что я жажду счастья понравиться вам и получить право обладать столь прелестной особой.