Итак, вот два решения на выбор, которые я обещала вам предложить сегодня; и нынче же вечером вы должны дать ответ. Подумайте хорошенько, дорогое мое дитя; решите, что я должна сообщить, какое обещание дать от вашего имени; от вас требуют, чтобы вы приняли одно из двух этих решений, а если вы не дадите ответа, вас завтра увезут в другое место, и, может быть, очень далеко от Парижа. Итак, скажите мне: хотите вы постричься в монахини или предпочитаете выйти замуж?

— Увы, матушка, не хочу ни того, ни другого,— возразила я.— Я не могу посвятить себя богу таким способом, как мне предлагают, да вы и сами не посоветовали бы мне отдать ему сердце, исполненное нежности, вернее, страсти, которая ныне, думается мне, вполне законна и невинна, но перестанет быть чистой, лишь только я приму монашеский обет; поэтому не принуждайте меня постричься. Упаси меня боже! К несчастью, я не могу этого сделать. Что же касается замужества, на которое мне предлагают согласиться, пусть они дадут время поразмыслить.

— Никаких отсрочек вам не дадут, дочь моя,— ответила настоятельница.— Через несколько дней вы должны быть замужем или же решиться покинуть Париж,— а уж куда вас увезут, мне не сказали; если вы доверяете мне, последуйте моему совету: обещайте, что вы выйдете за того жениха, которого вам предлагают при условии что вы сперва его увидите, что вы будете знать, какой он человек, из какого он рода, каково его состояние, и что вам даже позволят поговорить с теми, кто хочет выдать вас за него. В таких требованиях, думается мне, не могут вам отказать, как бы ни стремились все поскорее покончить; вы таким образом выиграете время, и кто знает, что за эти дни может случиться?

— Вы правы, сударыня,— сказала я со вздохом.— Правда, на это очень слабая надежда, но все равно,— остается только один выход: сказать, что я согласна на замужество, если только мне будет дозволено все то, что вы сейчас посоветовали мне; быть может, какое-нибудь благоприятное событие избавит меня от преследования, которому меня подвергли.

Тут нашу беседу прервала монахиня, явившаяся доложить, что настоятельницу ждут в ее приемной.

— Вполне возможно, дочь моя,— сказала настоятельница,— что речь пойдет о вас; полагаю, что пришли узнать ваш ответ. Так или иначе, мы с вами скоро увидимся. У меня добрые намерения относительно вас, дорогое дитя, будьте в этом уверены.

На этом она рассталась со мной, а меня проводили в ту комнату, где я недавно обедала; я вошла туда, томясь смертельной тоской, и уверена, что я была неузнаваема. У меня ум за разум заходил, я была так подавлена, что ничего не соображала.

Не меньше часа была я в таком состоянии; наконец услышала, что отворилась дверь, кто-то вошел; я посмотрела, кто это,— вернее, устремила на вошедших тупой взгляд и не промолвила ни слова. Со мной говорили, я ничего не понимала. «А? Что? Что вам надо?» — вот и все, чего могли добиться от меня. Раз десять мне повторили, что меня спрашивает настоятельница, и когда, наконец, это дошло до меня, я встала и направилась к ней.

— Я не ошиблась,— сказала она, лишь только завидела меня.— Речь шла о вас, и мне кажется, все пойдет хорошо. Я сказала, что вы согласны на замужество, и завтра утром, в двенадцатом часу, за вами пришлют карету и отвезут вас в тот дом, где вы увидите и предназначенного вам супруга, и людей, предлагающих этот брак. Я всяческими доводами старалась убедить, что вы заслуживаете уважительного обращения, и надеюсь, слова мои не пропали даром. Положитесь на бога, дочь моя: все зависит от воли провидения, и если вы прибегнете к господу, он не оставит вас. Я охотно предложила бы вам послать к госпоже де Миран, известить ее, что вы здесь; но как ни было бы мне приятно оказать вам эту услугу, как раз она-то и не дозволена мне. От меня потребовали, чтобы я ни во что не вмешивалась; к великому моему огорчению, мне пришлось дать в этом слово.

Беседу нашу сократило появление монахини, пришедшей по какому-то делу, и я вернулась в сад, уже не такая подавленная, как пришла. Мысли мои немного прояснились, я принялась обсуждать, как мне вести себя в том доме, куда меня должны были завтра повезти, я обдумывала, что мне следует сказать, и находила свои доводы чрезвычайно вескими,— мне казалось просто невозможным, чтобы они не убедили моих гонителей, если только меня пожелают выслушать. Правда, эти маленькие репетиции, которые устраивают заранее, зачастую оказываются бесполезными, и лишь от самого хода событий зависит то, что говорят и делают в подобных случаях, но такого рода подготовка занимает ум и приносит облегчение. Человек мысленно произносит речи в свою защиту, льстит себя надеждой выиграть тяжбу — это вполне естественно, и за таким занятием убиваешь время.

Мне приходили на ум и другие утешительные мысли. От монастыря до того дома, куда меня повезут, надо ведь сколько-то проехать, говорила я себе. Господи, сделай так, чтобы Вальвилю или госпоже де Миран встретилась та карета, в которой я буду ехать, и тогда они непременно прикажут, чтобы остановили лошадей; а если те, кто повезет меня, не подчинятся, я, со своей стороны, стану кричать, биться, подниму шум; на худой конец, мой возлюбленный и дорогая матушка могли бы ехать за нами следом и увидеть, куда меня повезли.

Смотрите, пожалуйста, что только не выдумывают при некоторых обстоятельствах! Каких только случаев в свою пользу или против нее не вообразишь себе, каких только приятных или злополучных вымыслов не создашь!

«Ведь если даже предположить, что я встречу матушку или Вальвиля, можно ли с уверенностью сказать, что они закричат и потребуют остановить лошадей? — думала я про себя.— А что, если они закроют глаза? Что, если они сделают вид, будто и не заметили меня? Ах, боже мой, уж не содействовали ли они сами моему похищению? Может быть, вся родня так их убеждала, уговаривала, умоляла, корила, что они в конце концов сдались и отступили от своего решения! Правила и обычаи света — все против меня, высокие чувства сохранять нелегко, а мерзкая гордыня людская предписывает нисколько не считаться со мной! Мою нищету она считает позором!» Тут я опять принималась плакать, а через минуту снова тешила себя надеждой. Но кое-что я чуть не упустила в своем рассказе.

Вечером, вернувшись из сада, где я прогуливалась, я нашла у себя в комнате свой сундучок (других укладок у меня еще не было); этот поставленный на стул сундучок привезли из прежнего моего монастыря.

Вы не можете себе представить, какой страх охватил меня. Думается, даже мое похищение не так меня потрясло; у меня руки опустились.

— Как! — воскликнула я.— Значит, все это дело не шуточное! Ведь до сих пор я даже и не замечала, что со мною нет моих платьев, а если б я и подумала об этом, то не стала бы их требовать, скорее терпела бы их отсутствие до последней крайности.

Как бы то ни было, когда я увидела свои вещи, беда показалась мне непоправимой. Даже сундучок мой привезли! Больше не на что надеяться! Право, все остальное как будто ничего не значило в сравнении с этим событием: присылка несчастного сундучка все перевешивала, она была последним ударом, сокрушившим меня; против такой жестокости я была бессильна.

«Ну вот,— говорила я себе,— все кончено. Все в сговоре против меня. Со мною навеки простились. Несомненно, и мать и сын отреклись от меня».

А спросите-ка меня, откуда я делала столь решительный вывод. Пришлось бы исписать двадцать страниц, чтобы это объяснить,— ведь не разум, а скорбь моя пришла к такому заключению.

При тех обстоятельствах, в коих я оказалась, случаются мелочи, сами по себе незначительные, но внезапно заметить их бывает так грустно, так ужасно! Ибо душу, и без того уже исполненную опасений, сразу охватывает страх.

Мне прислали мои вещи, со мною больше не хотят знаться: со мной порывают всякое общение; стало быть, решили больше никогда не видеть меня — вот какое это имело значение для существа, совсем упавшего духом, как это случилось со мной. А ведь этого бы не было, призови я на помощь рассудок.