— Ах, дорогая, я просила у вас Марианну, но, несомненно, не получу ее — я хорошо вижу, что вы оставите ее для себя самой.

— Да, она мне дочь еще больше, чем прежде,— ответила моя благодетельница, до того взволнованная, что больше она ничего не в силах была сказать; тотчас же она в третий раз протянула мне руку, я, как могла, взяла ее и упав на колени, едва не задыхаясь от волнения, сто раз поцеловала ее. Настало молчание, и минута эта была столь трогательна, что я до сих пор вспоминаю о ней с глубоким душевным умилением.

Госпожа Дорсен первой нарушила безмолвие.

— Как бы мне обнять ее? — воскликнула она.— В жизни своей не бывала я так взволнована. И уж не знаю право, кого из двух я больше люблю: матушку или дочку.

— Так вот, Марианна! — сказала мне госпожа де Миран, когда наше смятение чувств улеглось.— Смотрите, чтобы вам, пока я жива, никогда не случалось сказать, что вы сирота. Слышите? А теперь поговорим о моем сыне. Наверно, это госпожа Дютур, торговка, у которой вы жили, сказала ему, где вы находитесь.

— По-видимому, она,— ответила я,— хотя я не сообщала ей этого, и даже не потому что не доверяла ей, а просто сама еще не знала название монастыря, когда направилась сюда. Но для переноски моих вещей мне пришлось нанять носильщика, который живет в ее квартале; должно быть, он и сказал ей адрес; а потом ведь господин де Вальвиль послал вслед за мной лакея, когда я уехала от него в фиакре, и, узнав, что я вышла у лавки госпожи Дютур, он, вероятно, расспросил эту добрую женщину, а она, конечно, не преминула рассказать то, что знала обо мне. Вот и все, что я могу предположить; сама же я тут не виновата, я нисколько не способствовала тому, что произошло; и вот доказательство: с тех пор как я тут, я лишь сегодня услышала о господине де Вальвиле; письмо он мне сам вручил нынче, да и то прибегнув к хитрости.

И лишь только у меня вырвалось это слово, как я почувствовала всю его важность,— ведь я им побуждала госпожу де Миран потребовать от меня объяснений; я, пожалуй, могла бы и не рассказывать ей о переодевании Вальвиля, не подвергая сомнению свою искренность, которой хвасталась перед ней, но вот, по своему простодушию, я выдала чужую тайну.

Сказанного не воротишь; однако мне ничего не пришлось объяснять госпоже де Миран, она уже все поняла.

— Прибегнул к хитрости? — переспросила она.— Мне она известна, и вот каким образом я про нее узнала. Выходя из кареты во дворе монастыря, я случайно увидела молодого человека в лакейской ливрее, спускавшегося по лестнице из этой приёмной, и меня поразило его сходство с моим сыном, я даже хотела об этом сказать госпоже Дорсен. Но в конце концов сочла это любопытной случайностью и перестала о ней думать. Зато теперь, Марианна, я знаю, что мой сын любит вас, и убеждена, что встретила-то я сегодня не лакея, похожего на моего сына, а его самого, верно?

— Верно, сударыня,— ответила я, замявшись на мгновение.— Едва он вошел сюда, приехали вы. Я не посмотрела на него, принимая из его рук письмо, и узнала его лишь по взгляду, который он бросил на меня, уходя; я вскрикнула от удивления, а тут доложили о вас, и он удалился.

— И это при его характере! — воскликнула госпожа де Миран, обращаясь к своей подруге.— Значит, Марианна произвела огромное впечатление на его сердце; видите, на какой шаг он решился: надел лакейскую ливрею.

— Да,— подхватила госпожа Дорсен,— из такого поступка можно заключить, что он очень любит ее, а взглянув на личико Марианны, можно сделать такой вывод еще более уверенно.

— Но ведь его женитьба почти решена, сударыня,— сказала моя благодетельница.— Я приняла на себя обязательство с его собственного согласия; как же теперь выйти из положения? Никогда Вальвиль не согласится на этот брак; да я даже больше скажу: я буду недовольна, если он женится на той девице, раз им владеет страсть столь сильная, какой она мне кажется. Ох, как исцелить его от этой страсти?

— Исцелить его нам будет трудно,— ответила госпожа Дорсен,— но, думаю, достаточно будет подчинить эту страсть голосу рассудка, и мы можем этого добиться с помощью Марианны. Счастье, что мы имеем дело с такой девушкой: ведь сейчас мы видели ее высокие душевные качества, показывающие, на что способна ее нежность и признательность к названой матери; и вот, чтобы побудить вашего сына выполнить ваше, да и его собственное, обязательство, нужна поддержка со стороны вашей дочери — поступок, вполне ее достойный; надо, чтобы она поговорила с ним, ибо лишь сама Марианна может образумить его. Конечно, если вы потребуете, он вам подчинится, я в этом уверена, он так вас почитает, что не решится пойти против вашей воли; но вы совершенно ясно сказали, что не хотите принуждать его, и это правильное решение, иначе вы сделаете его несчастным; он пойдет на это в угоду вам, но всю жизнь не простит вам, что стал несчастным, и всегда будет говорить: «Я мог бы быть счастливым». Меж тем Марианна приведет ему множество неопровержимых доводов, выскажет их с мягкостью и даже покажет, что высказывает их с сожалением, но сумеет убедить Вальвиля, что любовь его безнадежна, ибо сама она, Марианна, не может ответить ему взаимностью; так она успокоит его сердце и утешит его в необходимости вступить в брак с той молодой особой, которую предназначили ему; и тогда получится так, что он женится по своей воле, а не вы жените его. Вот как должно быть, по-моему.

— Прекрасно,— согласилась госпожа де Миран,— мысль ваша очень хороша. Я добавлю только одно. Для того чтобы окончательно лишить его всякой надежды, не кстати ли будет, чтобы моя дочь притворилась, будто она хочет постричься в монахини, и даже добавила, что при ее положении ей ничего другого не остается? Не беспокойтесь, Марианна,— сказала она, прервав свой разговор с госпожой Дорсен.— Не думайте, что я решила внушить вам желание отречься от мира: я так далека от этой мысли, что могла бы согласиться на это, лишь увидев у вас совершенно явное и непобедимое призвание к монашеской жизни, а иначе я боялась бы, что вы готовы дать обет только из-за своей бедности, или тревожась за свое будущее, или же из страха быть мне в тягость. Слышите, дочь моя? Итак, не ошибитесь: я имею в виду только моего сына, я лишь указываю вам средство привести его к желанной мне цели и помочь ему преодолеть его любовь к вам, хотя вы вполне ее заслуживаете, и она была бы счастьем для него, и мне следовало бы только порадоваться ей, если б не обычаи и правила света, которые из-за бедственного вашего положения не позволяют мне дать сыну дозволение жениться на вас. Подумать только, ну чего вам недостает. Все у вас есть — и красота, и добродетель и ум, и прекрасное сердце. А ведь это самые редкостные, драгоценные сокровища; вот истинное богатство женщины, вступающей в брак, и вам оно дано в изобилии; но у вас нет двадцати тысяч ливров годового дохода; женившись на вас, мужчина не приобретет полезных связей: никому не известно, кто были ваши родители, хотя, быть может, для нас стало бы большой честью породниться с ними; но люди, с которыми я, при всей их глупости и ложных их суждениях, должна считаться, не прощают немилостей судьбы, из-за которых вы страдаете, и называют их недостатками. Разум выбрал бы вас, безумие обычаев отвергает вас. Все эти подробности я привожу по дружбе к вам, для того, чтобы вы не считали помощь, которую я прошу у вас против любви Вальвиля, чем-то унизительным для вас.

— Ах, боже мой, сударыня,— нет, дорогая матушка (раз вы милостиво позволяете мне называть вас так), до чего ж вы добры и великодушны! — воскликнула я, бросившись на колени перед ней.— Сколько вы проявляете внимания, как бережно относитесь к бедной девушке, у которой нет ничего за душой и которую другая на вашем месте и видеть бы больше не захотела! Ах, боже мой, где бы я была, если б вы не пожалели меня? Подумайте только, если б не вы, матушка, мне теперь пришлось бы, к великому стыду своему, протягивать руку за подаянием, а вы боитесь меня унизить! Есть ли еще на земле такое сердце, как ваше!