Но выслушаем до конца госпожу де Миран, ибо в ее речи промелькнут некоторые слова, способные ободрить меня, а сейчас она рассказывает о своей беседе с лекарем.

— И он совершенно искренне сказал мне,— продолжала она,— что эта юная особа была очень мила, что она казалась девушкой из очень хорошей семьи, что мой сын в обращении с нею выказывал истинное почтение к ней. Вот это почтение и тревожит меня: что бы вы ни говорили, а мне трудно сочетать его со своим представлением о гризетках. Если он ее любит и питает к ней уважение, стало быть, он любит ее сильно, а такая любовь может завести его очень далеко. К тому же, как вы сами понимаете, это свидетельствует, что она получила кое-какое воспитание и не лишена достоинств, и если у моего сына есть известные чувства к ней, то, поскольку я знаю его, мне уж надеяться нечего. Именно потому, что у него есть нравственные понятия, и рассудок, и характер, подобающий порядочному человеку, не найдется никакого средства против его внезапной и плачевной склонности к этой особе, раз он считает ее достойной любви и уважения.

И вот встаньте на место несчастной сиротки и представьте себе, прошу вас, сколько печальных мыслей осаждало ее, не причиняя ей, однако, терзаний,— ведь к ним присоединялась еще одна мысль, весьма приятная.

Обратили ли вы внимание на то, что Вальвиль, как говорили о нем, впал в меланхолию как раз со дня нашего знакомства? Заметили ли вы, что лекарь рассказывал, как почтительно обращался со мною Вальвиль? Право же, мое сердце, сначала потрясенное, жестоко испуганное, уловило эти черточки; не ускользнул от него и тот вывод, который госпожа де Миран сделала из уважения, которое выказывал мне Вальвиль.

«Если он ее уважает, стало быть, сильно любит»,— сказала она, и я была вполне с ней согласна; такое заключение казалось мне разумным и очень меня удовлетворяло; так что в эту минуту мне было и стыдно, и тревожно, и радостно; радость же эта была так сладка, мысль, что Вальвиль действительно любит меня, внушала мне такой восторг и такие бескорыстные, разумные чувства, такие благородные мысли; словом, сердце наше в подобных случаях хороший советчик, когда оно довольно, и вы будете приятно удивлены, узнав, какое решение я приняла; сейчас я расскажу о своем поступке, который докажет, что у Вальвиля были основания уважать меня.

Кем я была? Никем. У меня не было ничего, что заставляло бы относиться ко мне с почтением. Но тем, у кого нет ни знатности, ни богатства, внушающих почтение, остается одно сокровище — душа, а оно много значит; иной раз оно значит больше, чем знатность и богатство, оно может преодолеть все испытания. И вот как моя душа помогла мне найти выход.

Госпожа Дорсен что-то ответила госпоже Миран на последние ее слова. Потом госпожа Миран, уже собираясь уходить, сказала:

— Раз он завтра обедает у вас, постарайтесь склонить его к этому браку. А я, поскольку я не могу спокойно думать о его любовном приключении, хочу на всякий случай приставить кого-нибудь к моему сыну или к его лакею — пусть мой человек последит за тем или за другим и выведает, куда они ходят; может быть, я узнаю таким образом, что представляет собою та девчонка,— ведь если тут дело в ней, не лишним будет познакомиться с нею. До свидания, Марианна, я навещу вас дня через два, через три.

— Нет! — сказала я, роняя слезы.— Нет, сударыня, все кончено! Больше не надо меня навещать, предоставьте меня моей несчастной участи. Беда повсюду следует за мною, бог не хочет, чтобы я когда-нибудь изведала покой.

— Как? Что вы хотите сказать? — ответила госпожа де Миран.— Что с вами, дочь моя? С чего вы взяли, что я покину вас?

Тут уж я заплакала навзрыд и некоторое время не могла произнести ни слова.

— Ты меня тревожишь, дорогое дитя! О чем ты плачешь? — промолвила госпожа де Миран, вновь просовывая сквозь решетку руку. Но я уже не посмела коснуться ее пальцев. Я со стыдом отшатнулась и наконец заговорила, хотя голос мой прерывался от рыданий.

— Увы, сударыня, остановитесь,— промолвила я,— вы не знаете, с кем говорите, кому оказываете столько благодеяний. Мне думается, что именно я ваш враг, что именно я причина вашего горя.

— Как, Марианна! Вы та самая девушка, которую встретил Вальвиль и которую перенесли в его покои?

— Да, сударыня, та самая девушка,— ответила я.— И с моей стороны было бы неблагодарностью таиться от вас,— это даже было бы ужасным вероломством, после всех ваших забот обо мне. Как вы сами видите, я совсем их не стою,— ведь для вас несчастье, что я существую на свете; и вот почему я сказала вам, что вам надо меня бросить. Ведь это же неестественно, чтобы вы заменили мать девушке-сиротке, которую вы совсем и не знаете, а она меж тем причиняет вам огорчения, ибо из-за того, что ваш сын ее встретил, он отказывается повиноваться вам. Мне стыдно, что вы меня так любили, тогда как вы должны желать мне всяческого зла. Увы! Как горько вы ошибались, и я прошу вас простить меня за это.

И я снова зарыдала; моя благодетельница ничего не ответила, только смотрела на меня, но взгляд ее смягчился, и казалось, она сама готова была заплакать.

— Сударыня,— сказала ее подруга, утирая глаза,— право, эта девочка растрогала меня. То, что она сказала, просто замечательно. Какая прекрасная душа, какой благородный характер!

Госпожа де Миран все еще молча глядела на меня.

— Сказать вам, что я думаю? — заговорила опять госпожа Дорсен.— У вас добрейшее в мире сердце, и вы самый великодушный человек; но вот я хочу поставить себя на ваше место,— ведь вполне может случиться, что после таких событий вам будет не очень приятно видеть Марианну, и, может быть, вы лишь скрепя сердце станете заботиться о ней. Предоставьте это дело мне. Я беру на себя заботы о ней — до тех пор, пока все это пройдет. Я не собираюсь отнимать ее у вас, она от этого слишком много потеряет; я возвращу ее вам, как только брак вашего сына состоится и вы потребуете Марианну обратно.

В ответ на эти слова я подняла на нее глаза с выражением смиренной признательности, а к этому присоединила легкий и столь же смиренный поклон; я говорю «легкий поклон», ибо сердце мое угадало, что мне следует очень скромно поблагодарить госпожу Дорсен, выразить благодарность за ее добрые намерения, но отнюдь не внушать мысль, что ее заботы меня утешат, ибо они и в самом деле не могли бы послужить мне утешением. Вдобавок ко всему я горестно вздохнула, а госпожа Дорсен тотчас обратилась к моей благодетельнице:

— Посмотрите, подумайте.

— Ради бога, подождите минутку,— ответила госпожа де Миран.— Я сейчас дам ответ. Позвольте мне сначала кое о чем справиться. Марианна,— сказала мне она,— вы не получали вестей от моего сына с тех пор, как находитесь здесь?

— Увы, сударыня! — ответила я.— Не спрашивайте меня об этом. Я такая несчастная, что мне и тут придется доставить вам огорчение и еще больше прогневить вас. Вполне справедливо, что вы лишите меня своей дружбы и откажетесь от дочери, которая так вредит вам; но что вам за польза еще больше возненавидеть ее? Я так хотела бы избавить вас от лишнего огорчения. Это не значит, что я отказываюсь сказать вам правду, я знаю, что обязана открыть ее вам,— это самое меньшее, что я должна сделать, ведь я опять доставлю вам неприятность, вы будете в обиде на меня, да и сама я буду удручена.

— Нет, дочь моя, нет! — возразила госпожа де Миран.— Говорите смело и ничего не бойтесь с моей стороны. Вальвиль знает, где вы находитесь? Приходил он сюда?

От этих вопросов слезы у меня потекли в два ручья; я достала из кармана письмо Вальвиля, которое не успела еще распечатать, и дрожащей рукой протянула его госпоже де Миран.

— Не знаю,— сказала я сквозь слезы,— как он открыл, что я нахожусь здесь. Вот письмо, которое он сам принес мне.

Госпожа де Миран со вздохом взяла письмо, распечатала и, пробежав его, вскинула глаза на свою подругу; та тоже устремила на нее взгляд; довольно долго они молча смотрели друг на друга, и мне даже кажется, что они немного всплакнули, а потом госпожа Дорсен сказала, покачав головой: