Только чуть позже, когда, определив по дополнительным данным, что Долина Смерти расположена на расстоянии одного перегона от Санта-Барбары, он пытался отыскать по атласу Золотой Каньон, на него вдруг навалилась тоска. После сегодняшней придет еще только одна открытка, а затем все оборвется навсегда. И как бы он ни медлил, он не мог помешать тому, что вторая треть этой еще теплившейся в почтовых открытках жизни уйдет вот так, сразу, как уходит минута вместе с резким поворотом стрелки на светящемся циферблате часов. И что следующая минута обретет величайший смысл. Разве во власти приговоренного растянуть свою последнюю минуту, придав наивысшую ценность каждой из шестидесяти секунд, ее составляющих? Однако шестьдесят — большое число, особенно тогда, когда оно вмещает в себя всю оставшуюся жизнь…

Он вспомнил, что на второй день его эскапады с Мадлен, примерно в то же время, в девять часов утра, когда в номере отеля с тяжелыми занавесками его красавица любовница разгуливала обнаженной, ему вдруг стало до отчаяния больно, что он бессилен остановить время. Придуманная им уловка, состоящая в том, чтобы придать высшую ценность каждому мгновению, наслаждаться в полной мере, не упуская ни одного из них, раздвигать временное пространство, изменив внутреннее бытие каждой секунды и умножив число ее полезных атомов (сколько же мгновений мы проживаем по-настоящему? Не превращаем ли мы их в огромную потерю нашими развлечениями, ничтожными и глупыми занятиями, леностью, привычками, рабами которых становимся, усталостью, от которой могли бы излечиться? Каждый час дарит нам шестьдесят минут, скольким минутам в часу мы уделяем внимание, из скольких минут в часу создаем воспоминание?), — увы, уловка не помешала тому, что в скором времени половина из этих двух дней любви, у которой, казалось ему, нет будущего, осталась позади. И вышло так, что, начиная со второго утра, их время, которое он так хотел растянуть, казалось, поглощала со все возрастающей скоростью какая-то машина, отрезок времени, из которого он попытался сделать целый век, придать ему значение исторической вехи, словно подчинился закону ускорения истории. Хлопоты, которыми должна была заняться Мадлен и которые оправдывали ее поездку, оказались многочисленнее и потребовали больше времени, чем он предполагал, пришлось обедать второпях, чтобы во второй половине дня их закончить. Освободившись к пяти часам, она согласилась выпить чаю на улице Риволи, затем — часовая беготня по магазинам, от которой ее не удалось отговорить, после чего они отправились за билетами в театр… Второй день, который он хотел превратить в вечность, сгорел с такой беспощадной быстротой, какой никогда не ощущаешь в рабочие будни.

И так же, как тогда, нынешнюю пятницу, 5 июня, в которую г-н Кош собирался вплести нескончаемую цепь погребальных ритуалов вокруг всего, что еще оставалось от Дезире, поглотили чуждые ему дела. Сначала телеграммы с выражением соболезнования, затем визиты тех, кто утром получил извещение о смерти. Огюстина говорила всем, что г-н Кош не принимает. Звонки в дверь тем не менее мешали молитве об умершей, на которой он хотел сосредоточиться. Потом по телефону позвонил г-н Амбер. Он извинился, что произошло серьезное коммерческое событие: фирма Ле, их антверпенского конкурента, плыла прямо в руки… Его дела шли на спад уже несколько лет, и г-н Амбер ухитрился стать его заимодавцем. Теперь надо было предпринимать немедленные шаги, чтобы завладеть фирмой.

Действительно ли срочным было дело, и не преувеличивал ли немного его важности патрон, желая помочь г-ну Кошу и следуя своей установке о том, что надо встряхивать людей в несчастье?

— Нельзя терять и часа, Ле — на грани разорения. Наш представитель в Антверпене сумел назначить с ним встречу у его адвоката на сегодня во второй половине дня. Я сожалею, что пришлось потревожить вас в такое тяжелое для вас время, но мне действительно надо повидаться с вами, господин Кош. Я бы сам пришел к вам сейчас, но не лучше ли будет, если вы придете позавтракать с нами? Мы бы подольше поговорили.

Ловушка была очевидной, но г-н Кош не умел избегать ловушек, даже ловушек доброжелателей. Он облачился в черный костюм, который недавно принес портной. Выйдя на улицу, на яркое, все еще неправдоподобно яркое солнце, и ощутив дуновение свежего, почему-то напоминающего океанский бриз ветерка, он вспомнил, что Мадлен не признавала траура, ему стало немного стыдно оттого, что он весь в черном на таком свету, и обычная трусца, которая выработалась у него во время пути на работу, стала еще торопливее.

Сидя за столом в строгом окружении массивных коричневых буфетов с застекленными полочками, они говорили о Дезире, об открытках, которые продолжал получать ее отец, в том числе и о тех, что были получены сегодня утром. Он сказал, что не смог найти по своему атласу Золотой Каньон и что некоторые этапы пути так и не удалось проследить — то на почтовой марке ничего нельзя было разобрать то подпись на фотоснимке была нечеткой.

— Принесите мне все открытки, с первой до последней, — сказал хозяин дома, — у меня есть новый отличный атлас, но он такой большой, что его не поднимешь, поэтому я не предлагаю вам взять его с собой. Мы посмотрим его вместе.

Страсть к историческим изысканиям распространилась у г-на Амбера и на географию. Мадемуазель Ариадна, уже закончившая утренний туалет, отважилась задать еще один вопрос о Золотом Каньоне и о расстоянии, которое отделяло его от Тихого океана; в ответ прозвучало звонкое, напоминавшее о похоронах название Санта-Барбара, и стекла кафедральных буфетов задрожали при этих звуках. В то время как убирали закуску, г-н Амбер заговорил о деле Ле.

Он подошел к нему так умело, что к двум часам с четвертью ворота замка Бородача пропустили машину, в глубине которой хозяин и его директор, удобно устроившись каждый в своем углу, ехали в направлении Антверпена, подставив ветру свои бородки. Г-н Кош, раскрывая подноготную расставленной сети, добросовестно отчитывался в том, что было ему известно о масштабах деятельности дома Ле на рынке сбыта, высказал свою точку зрения на выгоды и неудобства активизации ее деятельности, рассмотрел различные варианты — выкуп, слияние фирм, создание отдельной фирмы. Он вложил в анализ все знания, накопленные за долгие годы ревностного изучения дел, и здравомыслие честного человека.

Мадемуазель Ариадна высказывала свои продиктованные женской недоверчивостью возражения, разыгрывая при этом защитницу обреченного. Ее отец предпочитал отмалчиваться: в глубине души он полагал, что и на этот раз в его распоряжении группа дополняющих друг друга политиков. Он, пожалуй, даже не покривил душой, когда, предложив гостю осушить бокал «мерсо», он поставил свой и сказал:

— Мне очень больно, мосье Кош, что в такой момент приходится требовать от вас дополнительного напряжения. Но вы абсолютно необходимы на сегодняшнем послеобеденном совещании. Я поеду туда с вами, чтобы в случае надобности сразу подписать бумаги.

Ничем, кроме скорбного молчания, г-н Кош не мог выразить протест.

— Отец, — вмешалась мадемуазель Ариадна, — позвольте же мосье Кошу достойно…

— Мосье Кош и горе мосье Коша несомненно выше условностей, если ты имеешь в виду перерыв в работе по случаю траура. К тому же на таком расстоянии траур совсем не то что…

В Антверпене совещание у адвоката продолжалось очень долго; была подписана целая гора выгодных для г-на Амбера договоров: новорожденная фирма «Амбер и Ле» издала свой первый крик. Они смогли уехать из Антверпена только после десяти вечера, отужинав в опустевшем к этому часу ресторане. Добравшись до глубокого кожаного сиденья автомобиля, г-н Кош сразу задремал. Перед тем как погрузиться в забытье без снов о Дезире, он вспомнил, что на второй вечер во время той далекой парижской проделки, вернувшись из театра, он позорно уступил вот такому же мертвому сну, который лишил его еще одной ночи любви с Мадлен.

На следующий день, в субботу, выйдя в это чудесное райское утро на порог своего дома, человек в черном увидел, как к нему в очередной и последний раз направляется другой человек в черном, с малиновыми отворотами на рукавах, с отливающим золотом медным рожком на воротничке и, едва заметив его, достает из сумки почтовую открытку с режущим глаз голубым небом. Какое неудобоваримое сочетание цветов! Мадлен прикрыла бы глаза рукой с длинными пальцами. А эти грязноватые лацканы, эта лоснящаяся от долгой носки куртка… Золотой отблеск меди, пурпур и голубизна во вкусе янки — все это складывалось в невыносимое сочетание, кричащую дисгармонию, отметил он про себя. Затем быстро вошел в дом, чтобы рассмотреть орфографические ошибки Дезире, которые так помогали ему представить ее себе.