Нужно быть начеку, подумал служащий. Он прижал салфетку ладонью к столу, твердый край стола неприятно давил на фаланги пальцев. Нет, он не звонил, не писал, никак не давал директору знать ни о себе, ни о матери. Он просто не смел бы этого сделать! В его положении он не имел никакого права, ни малейшего шанса тревожить, просить, убеждать директора в подобном деле, так уж тир устроен, его место было среди глухонемых, среди тех, кто исполняет приказы и, если надо, готов пуститься в пляс по первому знаку обожаемого директорского пальца.

Осторожно, как и положено глухонемым слугам в мире незрячих, он произнес: «Директор, правда, говорит, что для всех занятых на фабрике существуют ограничения в возрасте».

Она не поняла, притронулась вилкой к уголку рта, поморгала.

— Но в твоем случае это не играет роли, — быстро добавил он.

— Ага.

Официант принес шницель, и словно для того, чтобы не смотреть больше друг на друга или немного отдохнуть от удовольствия встречи, сделать передышку в этом неожиданном — после всех минувших месяцев — свидании, они резали мясо, жевали, глотали, запивали вином; и, конечно, обязательно, иначе и быть не могло, когда она взялась за бутылку, чтобы подлить ему вина, — разве она не заметила, что на столе уже вторая бутылка? — проворная красная струйка тут же полилась на скатерть.

— Соли, — вскрикнула она, — скорее соли!

— Соли, — крикнул он тоже, и официант с огромным полотенцем принялся убирать пятно.

— Здесь так жарко, — сказала мать с укором официанту. Ее глаза блестели. — Ну и ну, — она улыбнулась сыну. — Я захмелела. — Она задвигала, как жерновами, до ужаса одинаковыми зубами.

— Смотри, чтобы он не заметил, — сказал служащий.

— Не сердись. Я умею себя вести, я выпью чашку кофе. — Она наклонилась к нему через весь стол, засопела. — Я хочу оттуда уехать, сынок. Эту мадам Жан я терпеть больше не могу. Мне бы снять комнату в городе, я стала бы готовить и с тобой чаще бы видалась. Не слишком часто, конечно. Ведь ты так занят. Раз в неделю, например.

Служащий подумал: она еще ни разу не спросила меня о жене или о детях, она уходит от этой щекотливой темы, она все время настороже.

— Может, Лили этого не захочет? — спросила мать.

— Ну почему же. — И все-таки съехали в эту скользкую колею, медленно и плавно, как при спуске судна, беззвучно, как в немом кино.

— Я очень люблю Лили, — сказала мать. Набрала воздуха. — Если бы она не была такая некрасивая.

— Я это знаю.

— Но ведь так и есть!

— Да! — выкрикнул он пронзительно, и официант поплелся в их сторону. Застыл в двух шагах от стола. Пожилой едок пудинга за соседним столом обернулся и что-то очень слышно проворчал.

— Два кофе и бутылку «Фанты», — заказал служащий, не посоветовавшись даже взглядом с матерью.

— Нам не пора? — спросила мать после долгой паузы.

— Ты все время придираешься к моей жене, мне это надоело, мама. Она же не виновата. Да и вообще, если она некрасива, что в этом плохого? Какая важность — немножко кривой нос, немножко выпирает челюсть…

— Это ты про меня, про мои зубы, а? — выговорила она хрипло и принялась плакать, время от времени притрагиваясь краешком салфетки к сразу же покрасневшим и набухшим векам.

— Да нет же, мама, — сказал он с нажимом, — нет.

— Не надо мне было приезжать, — всхлипнула она и залпом выпила лимонад.

— Зря ты так. — Он взял ее за руку, которая ему больше не казалась похожей на его, она была маленькая, пухлая, с мягкой кожей, он перебирал ее пальцы, сжал их легонько. Только сейчас он заметил, что ресторан уже пуст, — остались только они и ворчливый старик по соседству, который внимательно слушал их разговор, даже весь перекосился на стуле. Танцевальная музыка из радиоприемника ему сильно мешала, это было заметно.

Мать прокашлялась.

— У меня времени сколько душе угодно.

— Никто и не просит тебя уезжать.

— Нет! — Так, мама, теперь тихо. Река входит в берега, течет медленней, прохладой освежает голову. Он видел, как она, всхлипывая, постепенно умиротворяется. После такой разлуки, после всех этих месяцев они сидели рядом и не знали, о чем еще говорить. Мать снова прокашлялась. — Или я чересчур старая? У меня есть две знакомые, эти женщины работают на расклеечной машине, им не меньше чем по шестьдесят пять.

— Ограничения в возрасте к тебе не относятся. Ты же слышала, я об этом говорил!

— А что, директор все решает сам?

— Этого я не знаю. — Он покраснел, и рука, которой он подпирал голову, будто клещами сжала щеку. «Я ведь из числа глухонемых, мама, я плохо одеваюсь, за такси и за ресторан мне придется два дня отрабатывать в банке, ты меня слышишь?» Но он не сказал ничего.

— Мне пора, — сказала она. Он вытер салфеткой пятно от английского соуса у нее на щеке, и как она только ухитрилась!

Когда они вышли, солнце уже истощило свой пыл. Он остался на террасе, наблюдая, как она перебегает улицу, торопясь на трамвай, который как раз подходил к остановке. Ей нужно поспешить. Видимо, трудно на низких каблуках, они для нее все равно слишком высоки. Холод сковал его и не хотел отпускать. Он ждал. Фонтанчики на другой стороне сквера били как прежде. За большими окнами почтамта беспрерывно двигались человеческие фигуры. На мгновение он прикрыл рукой лицо — ему показалось, что он видит Лили, но это была другая женщина, крупнее и красивей, в такой же, как у Лили, желтой куртке.

Через час двадцать подошел уже восьмой вагон трамвая номер семь, а мать все еще стояла на остановке. Он не шевельнулся. И когда она, замахав ему руками, бросилась бежать назад через улицу, трясясь всем телом, с безумной, совсем незнакомой ему улыбкой — может быть, из-за этих зубов? — едва не попала под автомобиль, успевший резко затормозить, он плотно зажмурил глаза, которые защипало так, будто в них попал кусочек мыла.

— Герард! Герард! — кричала она ему через всю террасу.

Она села с ним рядом и говорила, говорила, как вежлив был с ней шеф персонала, господин с седыми висками и трубкой, и как она поняла, что он уже получил распоряжение насчет ее, она это заметила по некоторым деталям, и что директор уехал в отпуск в горы. Ее голос прыгал, как у маленькой девочки.

— Они сказали, что напишут мне, — прибавила она и заказала мороженого. На свой месячный заработок она сможет снять комнату с газовым отоплением и будет экономить, экономить…

— Герард, ты доволен? — спросила она.

Их было не так уж много, легковых автомашин, которые стояли с работающими двигателями у пограничного пункта, дожидаясь своей очереди. Формальности выполнялись быстро. За каждого старичка, или за «означенное лицо», взимали тысячу бельгийских франков или семьдесят гульденов, затем вручали официальное разрешение.

«Добро пожаловать в Бенилюкс!» — гласила надпись на больших щитах, а ниже, как девиз: «Лучший в мире сервис!»

Джеймс рысцой выбежал из таможни, держа в руке сложенный листок с разрешением. Он открыл дверцу итальянской машины с британским номером и уселся за руль. Мельком взглянул назад, на своего одряхлевшего отца. Тот сидел неподвижно, с восковым от болезни лицом, обложенный подушками, ноги укутаны пледом. Рядом Элин.

— Через час мы будем на месте, слышишь, па? — сказал Джеймс успокаивающим тоном.

Отец прокашлял что-то в ответ, с трудом повернул голову налево и уставился рассеянным взглядом в окно.

Отдельные фермы с белеными домиками вскоре уступили место большим деревням, нанизанным одна на другую, как звенья цепи. Вслед за ними сразу появился город.

— Сколько велосипедов и детей! — заметила Элин.

— Я рад, что нам удалось забронировать места в пансионате, — сказал Джеймс. Было неясно, к кому он обращается. — Теперь у нас есть определенность, не надо больше ничего искать, нервничать.