Я помню ее, сидящую июньским днем на пороге своего домика: бледную, со слегка вздутым животом. Соседи говорили: «У нее водянка». Вообще она работала в городе, но вот уже несколько недель — раздутая и измученная этим странным недугом — как вернулась в дом к своим родителям.

Я помню ее худой, мертвенно-бледной, с выпирающими костями. Ее длинное, изможденное тело завершалось маленькой смешной головкой, на которую словно была нахлобучена жалкая каштановая шевелюра. Катерина все же умудрилась соорудить из нее что-то вроде прически. Крошечный нос ее почти целиком состоял из огромных впадин черных ноздрей. И тяжелые руки безжизненно свисали вдоль длинных бедер.

Она словно еще больше раздувалась и бледнела, перебираясь от одного стула к другому. «У нее водянка», — повторяли соседи.

Итак, это произошло в осеннее воскресенье, во время ранней обедни. Катерина и ее младший брат остались одни в доме. Жан-Простак курил трубку в кухне, облокотившись на стол. Беззлобное лицо с маленькими спрятавшимися глазками было невозмутимо, как у настоящего идиота. Вдруг его привлекли звуки в комнате сестры.

Оттуда раздавались стоны. И вдруг… Плач новорожденного!.. Он бросился к двери.

— Жан!.. Нет! Нет!.. Не открывай, беги предупреди их… Все кончилось!..

Жан-Простак поколебался, слушая крики, плач ребенка. Эти крики!.. И успокаивающий голос женщины, только что ставшей матерью.

Жан-Простак помедлил, потом ушел.

Немного погодя снова раздались голоса самки и малыша… Да! Несмотря на принесенную цивилизацией белизну простынь, именно малыша и самки!

Катерина распрямилась, прислушалась к тишине… Она представила, как возвращаются мать, отец, трое других братьев; услышала пересуды возбужденной деревни; представила, как накатит стыд, заполонит все собой, завоет на каждом перекрестке.

Ей стало страшно. Она поднялась, прошла через кухню, наткнулась, выходя, на вилы, схватила их, побежала к навозной куче, вырыла яму… Потом она пошла за своим малышом, взяла его и бережно положила в яму. Он кричал! Она умоляюще протянула к нему руки, заметалась, потом быстро перевернула его лицом в землю. Он снова закричал. Она увидела большой камень, подняла его… Крак! Скорей! Скорей! Скорей! Катерина засыпала яму. И тут ей стало плохо. Она пошла в кухню, стала ощупью искать в темноте уксус…

Все!

Дверь была открыта! Был бледный день, все в сборе.

— Где он? — спросила мать.

— Где он? — переспросил отец.

Где он?..

Катерина взглянула на них, отступила к окну и, ничего не отвечая, прислонилась к столу… Вдруг она рухнула на него, соскользнула и, большая-большая, распростерлась на кафеле.

На дворе Жан-Простак звал новорожденного, приводя в ужас соседей окровавленным бельем, которое он схватил в комнате сестры. Он кричал, что она убила своего ребенка и от этого умерла сама.

Через час появились жандармы. Они рылись повсюду.

Но новорожденного нашел Жан-Простак. Он положил его, окровавленного и пахнущего навозом, прямо на стол Между двух усатых жандармов стояла, смотря прямо перед собой, Катерина — напряженная, смирившаяся.

В углу плакала ее старая мать. Отец и братья куда-то исчезли. Катерину увели.

Ее приговорили к двум годам тюрьмы.

Когда она вернулась, отец ее уже умер, а трое братьев женились. В остальном все осталось по-прежнему. Мать встретила ее нежно, со слезами.

В деревне Катерину провожали злобными взглядами, Жан-Простак шипел на нее, сжимая огромные кулаки.

Часто в сумерках, сидя у печки, Катерина, опускаясь на колени, рыдала, уткнувшись в передник своей старой матери.

Приближался карнавал.

Шел снег. Жан-Простак с самого утра ушел, отцепив старые сани.

Почему? — спрашивали себя обе женщины.

Почему? — спрашивала себя Катерина.

Потом она перестала об этом думать.

Наступил вечер, вернулась из церкви мать.

Вдруг под окнами раздались крики шайки Краснокожих. Они то удалялись, то звучали совсем близко. Люди окружили сани Жана-Простака.

Катерина отшатнулась от окна.

На санях она различила соломенное чучело: женщина!.. другое, поменьше: ребенок!.. и огромный камень! Жан-Простак тянул сани.

Катерина опустила занавеску.

Маски зажгли фонарики, и сани, сопровождаемые воем парней, укатили. Женщины долго не ложились спать, сидели молча. На улице звучали голоса. Вдруг распахнулась дверь. Впереди шайки Краснокожих, покачиваясь, стоял Жан-Простак. По дороге, объяснил он, они потеряли большое чучело и теперь пришли взять взамен сестру. Компания аплодировала, двери, пол, стены дрожали. Старуха попыталась вразумить сына. Она бранилась, просила…

Жан, протянув руки к сестре, продолжал широко улыбаться.

Женщины отпрянули в глубь комнаты. Различимы были лишь их лица. У Катерины — белое, с черными провалами; ноздри, рот, глаза; и все отражающее лицо матери, которое затем совсем исчезло в темноте. Вдруг Жан схватил сестру в охапку и поднял в воздух, остальные ему помогали.

На дороге их ждали сани, окруженные факелами. Один из них вспыхнул. Его пламя разожгло вокруг смешки. Катерина взмолилась:

— Мама!

Ее стали передразнивать:

— Мама!

Руки схватили Катерину и посадили на сани, в которые впрягся Жан-Простак.

— Да здравствует Жан!

— Хоп! Хоп!

— Ура! Ура!

Сани скользили, увозя с собой людей и завывание теней.

Сани скользили…

На пороге дома старая мать Жана-Простака и Катерины перестала плакать.

Она смотрела…

Красотка из Арлона [2]

Что и говорить, у хорошеньких смышленых девушек отбою нет от ухажеров. А красотке нет-нет да и взбредет со скуки в голову подурачить своих обожателей. Ничего плохого нет, да только во всем надо знать меру. А вот подумала ли о том красавица Гертруда или нет, судите сами.

В Арлоне, маленьком городишке, и по сей день окруженном крепостной стеной, Гертруда считалась одной из самых завидных невест. Единственная наследница богатого эшевена, хороша собой — просто загляденье, нежна, изящна, как маркиза, но зато и плутовка, каких свет не видывал.

Четверо юношей из самых почтенных семейств города влюбились в нее: восторженный Эжид, красноречивый Ламбер, ревнивец Ванзель и философ Жоан. По очереди припадали они к ее стопам и в негодовании сталкивались друг с другом у входной двери. Они торопили Гертруду с выбором. А она тянула, и вовсе не от нерешительности или смущения, а просто потому, что очень ей нравилось играть влюбленными сердцами. Ведь быть предметом поклонения так лестно!

Наконец в один прекрасный день она объявила своим поклонникам, что готова принять окончательное решение. При этом она для каждого, втайне от других, придумала испытание, и уж конечно же, самое что ни на есть изощренное.

Первым к ней явился Эжид; казалось, никогда еще он не горел такой любовью и рвался доказать это Гертруде.

— Я предан вам душой и телом и готов ради вас на все, — заявил он. — Вы только прикажите.

Гертруда поймала его на слове.

— Вы даже не представляете себе, как нужен мне сейчас такой верный рыцарь, как вы. Помогите мне, Эжид, — сказала она.

— С радостью. А в чем дело?

— Знаете ли вы, что у нашего семейства в миле от города есть рощица и в ней старинная римская гробница. Склеп и пустой саркофаг до сих пор в целости и сохранности.

— И что же мне надлежит делать в этой ведьмовской обители?

— Задача не из легких, но я убеждена, что моему верному рыцарю она по плечу. Вчера в тех местах был убит на дуэли мой кузен д’Эштернах. Причина дуэли весьма деликатна. Его противник, потеряв голову, втайне от всех запрятал тело в нашу римскую гробницу, дал нам знать и скрылся. Однако нам стало известно, что враги нашего семейства собираются завладеть телом и устроить позорный для нас скандал. Мне нужен храбрый друг, который смог бы защитить останки моего кузена от вражеских происков.