Накануне своей смерти он постоянно доставал Белова вопросами, на которые у него не было тогда ответа. Зачем, мол, они хапают и хапают деньги, которых уже достаточно, чтобы ни в чем себе не отказывать? Зачем вообще они живут, наезжая и крышуя, стреляя и отстреливаясь? Зачем они, Бригада, рискуют собой и другими?
Пока Косматый был жив, Белый, походивший тогда на рвущегося в гору насквозь пропитанного адреналином альпиниста, считал его вопросы дурацкими и приписывал их его комплексу вины, вызванному наркотической зависимостью.
Но после того, как Кос, Пчела и Фил погибли — глупо, страшно, бездарно, — из-за того, что сами вместе с ним, Беловым, создали вокруг себя мир тупой злобы и зависти, — эти вопросы, полученные от них по наследству, засели у него мозгу, как занозы.
Пришлось покопошиться на свалке среди тех, кто, очутившись на дне общества, сохранил в себе человечность в чистом виде. Вот тогда-то перед ним забрезжил свет истины.
И когда Космос снова посетил его в карцере, Белову было что ответить на его набивший оскомину вопрос «зачем жить»:
Затем, чтобы стать человеком и перестать быть животным!
Он почувствовал сквозь бред, как его мучители наклоняются над ним и рвут на части острыми, как у Фредди Крюгера, железными пальцами.
Но открыв глаза, увидел над собой испуганную физиономию майора Ищенко. Тот с искренним волнением тряс его за плечо и жалобно умолял:
— Ну очнись, гад, пожалуйста. Очнись, тебя начальство требует! Ну, будь человеком, сволочь, меня же посадят!
Рядом с Ищенко стояли дюжие ребята в снежно-белых халатах с носилками наперевес. Увидев, что Белов жив, палаты оттерли майора, бережно уложили Сашу на носилки и почти бегом, но при этом на удивление плавно куда-то понесли. Потом ему что-то такое вкололи, отчего он почти пришел в себя и здорово приободрился. Ищенко рядом уже не было, будто привиделся в страшном сне.
Зато были суховато-вежливые, по-военному подтянутые, лощеные господа в штатском. Они так заботливо интересовались самочувствием Белова, что хотелось тут же, на месте, расколоться и признаться во всем. И в том, что делал, и в том что не делал, и в том, что только собирался сделать.
Но люди в штатском никаких признаний от Белова не требовали. Наоборот, пока другие, непроницаемые, молчаливые люди р халатах его отмывали, переодевали и даже гримировали, эти самые люди говорили мягкими, но не привыкшими к отказу голосами:
— Вы должны понимать, Александр Николаевич, обстановка в стране сложная, ошибки неизбежны… Но вы подумайте о своем сыне…
— Разумеется, аутодафе нынче не в моде, но согласитесь, когда террористов подвергают публичной казни при большом стечении народа, это действует на воображение…
— Главное, что каждый гражданин служит Родине, как может… И если даже вы не считаете себя виноватым…
— Нет, он еще не адекватен, вы же видите. — прервал их чей-то голос…
— Запомните, Белов, главное — обстановка в стране стабилизируется и демонстрация несгибаемой воли и жесткости только поможет…
— Может, ему еще тримумбуталметилрафатина вколоть?
— Вы не забывайте, что давали присягу! И вы обязаны…
— Никто не забыт, Родина помнит всех погибших героев… Но вашему сыну еще жить и жить…
Из всего этого круговорота бессмысленных слов, фраз и предложений совершенно сбитый с толку Белов вынес одно: из него решили сделать козла отпущения и хотят устроить на его примере образцово-показательную казнь. То ли в виде открытого суда, то ли просто в виде экзекуции на Красной площади, вроде повешения или четвертования. И за то, что он им подыграет, обещают не мучить его Ваньку.
Как бы там ни было, его вымыли, наложили на лицо толстый слой грима, нарядили в черный смокинг и белую рубашку с бабочкой и опять что-то вкололи, после чего Саша почувствовал небывалый прилив бодрости и веселья. Ему даже стало стыдно за те минуты слабости, когда он молил Христа послать ему легкую смерть. Нет, он был не прав! Потому что для того и дана свобода выбора человеку, чтобы он боролся за победу до победы, как Иаков с Иеговой.
И Белов, на всякий случай делая вид, что еще не вполне вменяем, сам уже искоса поглядывал вокруг, чтобы не упустить малейшей возможности для побега на рывок. Или хотя бы для плевка в рожу палачу перед казнью. Но те, кто приводил его в порядок, тоже были не лыком шиты.
На голову и плечи Белову натянули мешок из нежной, шелковистой, но совершенно непроницаемой черной ткани. Его куда-то повели, придерживая за локти. Потом минут сорок везли в автомобиле с мягким сиденьем и хорошими амортизаторами. Потом опять долго вели под руки. Потом поднимали в лифте, и опять вели — по мягкой дорожке, полностью гасившей звук шагов. Потом его остановили и сдернули мешок. Стоявший сзади секьюрити тихо прошипел ему на ухо: «Только попробуй дернуться!»
XLII
Белов был ослеплен сияньем ламп и позолоты на беломраморных стенах. На него просто обрушились потоки ослепительнейшего света. Зал, посреди которого он очутился, имел форму круга, был огромен и гулок. Венчал его высокий сферический купол, поделенный на ромбики, окрашенные в серый и голубой цвет. И под этим куполом стоял невнятный шум, как будто сонмы невидимых ангелов славословили Ветхого Деньми.
Белов поморгал, стряхивая с ресниц вызванные ярким светом непрошенные слезы, и вдруг увидел, что напротив него, развалившись в похожем на трон кресле, сидит президент России. Он же Гарант Конституции…
За президентом полумесяцем стояли генералы, высшие чиновники, крупные бизнесмены, гранд-дамы, закованные в похожие на мундиры английские костюмы ярких цветов. Среди них Саша узнал дочь президента, Губайса, Емцова, Берестовского, Амбрамовича, Болтанина, свежеиспеченного генпрокурора Юстинианова и многих других, постоянно мелькавших на экранах телевизора особей мира большой политики.
В толпе царедворцев Саша заметил и Зорина, смотревшего на него с неприязнью и даже с каким-то испугом, и директрису Шубину, державшую его под локоть двумя руками. Лариса Генриховна ободряюще кивнула Саше, но, заметив недовольный взляд мужа, сделала вид, что ничего не было.
Ближе всего к трону, буквально как рынды Бориса Годунова, стояли премьер Батин и не известный Белову осанистый генерал с брежневскими бровями.
Отдельным взводом расположились у полукруглой стены журналфяы, ощетинившиеся ручками, вооруженные блокнотами и диктофонами. Все присутствующие, не переставая шушукаться, смотрели на Белова, словно энтомологи на удивительного жука.
Никогда в жизни Саша не чувствовал себя настолько сбитым с толку, как сейчас. Вот это перепад! Не успев до конца осознать, что действительно находится в Кремле, на высочайшей аудиенции, Белов от удивления и неожиданности громко брякнул:
— Ну ни хрена себе, сходил за хлебушком! — но тут же осекся, поняв, что сморозил глупость, и виновато посмотрел на президента.
На его немного опухшем, узкоглазом лице богдыхана появилась добрая, расслабленная улыбка. Ему понравились и растерянность Белова, и его реакция на окружающую их государственную роскошь. Здорово, понимаешь, получилось! Ловко это Батин придумал! Хоть и баскетболист.
— Так значит, ты и есть наш агент 007, Джемс, понимаешь, Бонд? — с самым благожелательным видом спросил он. — Сколько, говоришь, ты там террористов замочил в сортире?
Саша опешил. Судя по всему, Борис Николаевич имел в виду сортир на базе террористов в Алаховке, но президента неправильно информировали: он туда даже не заходил, просто постоял на дворе у водосточной трубы… Он беспомощно оглянулся на стоявшего позади секьюрити, но тот сделал вид, что его происходящее в зале не касается.
— Вообще-то, не в сортире, а в подвале… Одного в подвале, — нерешительно попытался объяснить, как было на самом деле, Саша. — А в доме, на первом этаже, — второго, — заканчивая фразу, он заметил, что бровастый генерал, замерший в ужасе ошую, то есть слева от трона, близок к обмороку, да и Батин тоже изменился в лице.
