Но трудно было жить одной атмосферой, и, таким образом, этот самшит, по-видимому, скоро станет единственным, что может дать Аде ощущение защищенности. Она решила, что не покинет куст до тех пор, пока не придумает как минимум три убедительные причины, чтобы уйти отсюда. Но после нескольких минут размышления она придумала только одну: ей совсем не хочется умирать под ветками самшитового куста.
В этот момент, с шумом раздвинув густую листву, прибежала рыжая курица, ее крылья были полураскрыты и волочились по пыли. Она вспрыгнула на ветку возле головы Ады и издала призывное квохтанье. Немедленно появился большой, черный с золотом петух, который всегда немного устрашал Аду своей свирепостью. Он вознамерился потоптать курицу, но приостановился в испуге, когда увидел Аду в таком неожиданном месте. Петух повернул голову и уставился на нее блестящим черным глазом. Он сделал шаг назад и принялся скрести лапами землю. Петух был так близко, что Ада заметила грязь, въевшуюся между желтых чешуек на его ногах. Янтарные шпоры были длиной с палец. Золотой шлем перьев на его голове и шее распушился, и в их сиянии он казался как будто смазанным макассаровым маслом. Петух встряхнулся, и перья легли на место. Черное оперенье на его туловище имело голубовато-зеленый отсвет, какой дает масло на воде. Желтый клюв открылся и закрылся.
«Если бы он весил сто пятьдесят фунтов, то немедленно убил бы меня на месте», — подумала Ада.
Она встала на колени, замахала на петуха руками и крикнула: «Кыш!» Петух тотчас подскочил к ее лицу, хлопая крыльями и развернувшись в воздухе так, чтобы ударить ее шпорами. Ада подняла ее руку, чтобы встретить атаку, и шпора полоснула ее по кисти. Она отшвырнула петуха, он упал на землю, но тут же вскочил и пошел на нее снова, раскинув крылья. Когда она поползла, как краб, из кустов, он снова наскочил на нее, ударил шпорой и запутался в складках ее юбки. Она с треском выломилась из кустов и поднялась, собираясь бежать, но петух все еще висел на юбке на уровне коленей. Он клевал ее в икры, ударял снова и снова одной шпорой, в то время как другая застряла в юбке, и бил крыльями. Ада отбивалась от него, пока он не отвалился, затем бросилась к крыльцу и скрылась в доме.
Она упала в кресло и принялась осматривать раны. На кисти выступила кровь. Ада вытерла ее и с облегчением убедилась, что там лишь небольшая ссадина. Оглядев юбку, она увидела, что та вся перепачкана, пропахла куриным пометом и порвана в трех местах. Потом подняла подол и посмотрела на ноги. Они были все исцарапаны, но ни одна из царапин не была глубока настолько, чтобы кровоточить. Ее лицо и шея тоже были в царапинах от веток самшита, хлеставших ее, пока она выбиралась из кустарника. Проведя ладонями по волосам, Ада обнаружила, что они в пыли и куриных перышках. «Вот до чего я дошла, — подумала она. — Я живу в другом мире, где даже поиски яиц приводят к таким последствиям».
Встав с кресла, она поднялась по лестнице в свою комнату и сняла одежду. Подойдя к мраморному умывальнику, налила воду из кувшина в раковину и вымылась, намылив мочалку куском лавандового мыла. Затем запустила пальцы в волосы, чтобы вытряхнуть куриные перья и самшитовые листочки, и просто распустила их по плечам. Обычно она носила две прически: либо собирала волосы в два пучка, скручивая их в большие валики, которые свисали по обе стороны головы, как уши гончей, либо завязывала их сзади наподобие конского хвоста. Теперь у нее больше не было ни необходимости, ни желания делать такие прически. Она могла ходить с распущенными волосами, как сумасшедшая, и это не имело никакого значения, так как иногда неделю, а то и десять дней поблизости не было ни души.
Ада отправилась к комоду за чистыми панталонами и не нашла ни одной пары, так как она довольно давно не стирала. Она надела белье, которое вытащила из-под кучи грязной одежды, рассудив, что, возможно, со временем оно стало свежее, чем то, которое она только что сняла. Ада прикрыла его более или менее чистым платьем и задумалась, как ей провести оставшиеся часы до того, как придет время отправляться спать. В какой же момент ее жизнь изменилась настолько, что она больше не прикидывает, как провести день приятно или с пользой, а думает лишь о том, как его пережить?
У нее почти исчезло желание что-либо делать. В течение месяцев, что прошли со времени кончины Монро, она лишь разобрала его вещи, одежду и бумаги. Даже это оказалось испытанием, так как у нее возникло необъяснимое чувство страха перед комнатой отца и она не в состоянии была зайти туда в течение многих дней после похорон. В течение всего этого времени она часто стояла в дверях и заглядывала внутрь, словно человек, который остановился в нерешительности у обрыва отвесной скалы. В кувшине, стоявшем около умывальника отца, оставалась вода, пока не испарилась сама собой. Когда Ада наконец собралась с духом и вошла, она села на кровать и заплакала, а потом принялась аккуратно складывать белые рубашки, черные сюртуки и панталоны. Потом рассортировала, снабдила пояснительными надписями и сложила в коробку бумаги Монро — его проповеди, ботанические заметки и дневники. Каждое маленькое затруднение все глубже повергало ее в печаль, вереница пустых дней со временем слилась в один, пока Ада не дошла до такого состояния, что естественным ответом на вопрос: «Что ты будешь сегодня делать?» — было: «Ничего».
Ада взяла книгу со столика у кровати, отправилась в зал и села в обитое тканью кресло, стоявшее раньше в спальне Монро. Теперь она поставила его у окна так, чтобы на него падал свет. Последние три унылых месяца она провела большей частью сидя в этом кресле с книгой в руках и читала, завернувшись в стеганое одеяло, потому что в доме было холодно даже в июле. Она брала с полки все, что ей попадалось под руку; это были разнообразные книги, в том числе кое-какие новые романы, которые она случайно обнаружила среди научных книг Монро. Пустяки вроде «Меч и мантия» Лоуренса и многое другое в том же духе. Она читала эти книги и через день уже не помнила, о чем там шла речь. Когда же она бралась за более серьезные произведения, жестокая судьба обреченных героинь, которая описывалась в них, еще больше усугубляла ее подавленное состояние. Со временем каждая книга, которую она брала с полки, вызывала страх: все они рассказывали об ошибках, совершаемых несчастными темноволосыми женщинами, которые заканчивали свои дни в изгнании, искупая вину. От «Мельницы на Флоссе» [8]она сразу же перешла к небольшой и тревожной повести Готорна примерно на ту же тему. Монро, по-видимому, не дочитал ее, так как страницы были разрезаны только до третьей главы. Ада предположила, что Монро счел эту книгу излишне жестокой, но ей она показалась хорошим практическим руководством для будущей жизни. Не имеет значения, о чем там шла речь, — все персонажи жили более полной жизнью, чем она.
Поначалу единственное, что ей нравилось в этом уголке, выбранном для чтения, это удобное кресло да хорошее освещение, но через несколько месяцев она пришла к выводу, что вид из окна приносит некоторое облегчение, в отличие от мрачных историй, которые она читала, так как стоило ей оторвать взгляд от страницы, как он устремлялся через поля и поднимался по туманным хребтам к голубой громаде Холодной горы. Когда она оглядывала открывавшуюся перед ней панораму, ей казалось, что ее положение не так уж плохо и не лишено веселых тонов. В течение лета ландшафт по большей части был тусклым и печальным. Сырой воздух, проникающий в окно, был так насыщен запахами гниения и роста, что разглядеть что-либо за густым туманом было так же трудно, как пробиться через мерцающую плотную завесу, глядя в старую оптическую трубу. Воздух был насыщен влагой, и это влияло на восприятие, искажая, увеличивая или уменьшая расстояние и высоту, как плохая оптика, и постепенно начинало казаться, что гора почти невесома. Глядя в окно, Ада изучила все разновидности испарений, какие только можно увидеть: легкая дымка, плотный туман, стелющийся по долине, клочья облаков, висящие как лохмотья на плечах Холодной горы, серый дождь, падающий сплошной стеной целый день, как будто старые веревки свисали с небес.
