Тот упал на спину; под глазом у него краснела маленькая ссадина, шляпа свалилась, — голова была гладко напомажена и блестела, как яблоко, желтые волосы, на концах завивавшиеся колечками, висели до плеч. Он потрогал ссадину и взглянул на окровавленные пальцы.

— Я заслужил это, — сказал он.

— Ты заслужил, чтобы тебя пристрелили, — сказал Инман. Он посмотрел туда, где у края обрыва лежала женщина. Она не двигалась. — Я все еще чувствую, что мне стоит сделать это, — добавил он.

— Не убивай меня, я Божий человек, — сказал мужчина.

— Говорят, все мы рабы Божьи, — сказал Инман.

— Я священник — вот что я имел в виду, — сказал мужчина. — Я священник.

Инман и не подумал отвечать, только фыркнул. Священник снова поднялся на колени.

— Она умерла? — спросил Инман.

— Нет.

— Что с ней?

— Ничего особенного. Она вроде бы ждет ребенка. А еще я кое-что дал ей выпить.

— Что же?

— Пакетик порошков, который купил у разносчика. Он сказал, что, если их принять, будешь спать четыре часа, не меньше. С тех пор как я дал ей лекарство, прошла почти половина этого срока.

— И ты отец ребенка?

— По всей видимости.

— Не женат на ней, я полагаю?

— Нет.

Инман отступил к девушке и встал на колени за ней, не упуская из виду священника. Свободной рукой он приподнял ее темноволосую голову. Она дышала с едва слышимым храпом, посвистывая носом. Ее лицо было вялым от беспамятства, тени, отбрасываемые факелом, собираясь в глазницах и в провалах щек, уродовали ее. И все же Инман мог сказать, что она красива. Он опустил ее голову на землю и поднялся с колен.

— Положи ее на спину лошади, — приказал Инман.

Он шагнул назад, держа револьвер направленным на священника, который вскочил на ноги, не спуская глаз с револьверного дула. Он торопливо бросился к девушке, встал на колени и с усилием приподнял ее с земли. Затем встал на ноги, пошатываясь, подошел к лошади и взгромоздил девушку на ее спину. Инман тут же поднял револьвер, и, увидев в свете факела его четкие очертания, подумал о том, как сильно ему нравится чувство безотлагательности и сосредоточенности, которое возникает, как только у тебя в руках оказывается оружие.

— Что теперь? — спросил мужчина, положив девушку. Казалось, он успокоился оттого, что кто-то другой должен был принимать решение.

— Заткнись, — сказал Инман. Он не знал, что делать дальше, мысли перескакивали с одного на другое, и соображал он с трудом от недосыпания и усталости.

— Откуда ты пришел? — спросил он.

— Из города. Это не очень далеко отсюда, — сказал мужчина, махнув рукой в ту сторону, куда направлялся Инман.

— Иди передо мной и указывай дорогу.

Инман поднял факел и бросил его в обрыв. Священник задержался, наблюдая за его падением, — за яркой, уменьшающейся в темноте точкой.

— Это все еще Глубокая река? — спросил Инман.

— Так ее здесь называют, — ответил священник.

Они отправились в путь. Инман держал револьвер в одной руке, а другой вел лошадь за повод. Это была скрученная из конопли веревка, обвязанная на концах на несколько дюймов проволокой, чтобы не обтрепывалась, и, взявшись за нее, Инман поранил до крови большой палец. Он шел рядом с лошадью, посасывая палец и размышляя о том, что, не наткнись он случайно на эту пару, женщина сейчас плыла бы большим белым пятном в черной воде и юбки раскинулись бы вокруг нее колоколом, а священник стоял бы наверху, на дороге, напутствуя ее: «Плыви, плыви». Инман раздумывал, что ему теперь предпринять.

Вскоре они повернули и пересекли небольшой хребет. Река осталась позади. Дорога петляла между низких холмов. Взошла луна, осветив большие черные проплешины, где лес выжгли, чтобы расчистить место для полей. Но ничего более существенного не было сделано, так что повсюду торчали черные пни на изрезанной глинистыми канавами равнине, протянувшейся до горизонта. Обугленные пни поблескивали в свете луны. Инман огляделся вокруг и подумал: «С таким же успехом я мог быть совсем на другой планете, настолько я далеко от того места, куда иду».

Созвездие Ориона раскинулось над восточным горизонтом, и Инман понял, что уже далеко за полночь. Огромная фигура воина стояла в небе, словно обвиняя, — небесный знак, подчеркивающий вашу ничтожность. Орион был туго подпоясан, его оружие готово к бою. Уверенный в себе, как только может быть уверен человек, если поза — это показатель характера. Вынужденный путешествовать на запад каждую ночь и неизменно успевающий добраться на место вовремя.

Инмана утешало лишь то, что он мог определить и назвать самую яркую звезду в созвездии Ориона. Он сказал об этом одному парню из Теннеси в ночь после сражения у Фредериксберга. Они сидели на краю канавы за стеной. Ночь была холодная, воздух морозный, звезды, как яркие точки, сияли в небе. Рассвет уже вспыхнул и разгорался. Они закутались в одеяла, накинув их на голову и плечи; их дыхание вылетало струйками изо рта и повисало в безветренном воздухе перед каждым, словно дух, отлетающий из уст человека во время кончины. — Так холодно, что, если лизнуть ствол ружья, язык прилипнет, — сказал парень.

Он держал перед собой «энфилд», дышал на его ствол и царапал на этом месте ногтем, счищая изморозь. Он взглянул на Инмана и проделал это снова. Затем поднял палец, чтобы тот посмотрел на изморозь, и Инман сказал: «Вижу». Парень сплюнул между ступнями и наклонился, чтобы удостовериться, что плевок замерз, но дно канавы было слишком темным, чтобы знать наверняка.

Перед ними раскинулось поле битвы, исчезающее в темноте у города и реки. Земля лежала мрачная, как ночной кошмар, и, казалось, ее намеренно заставили приобрести новую, ужасную форму: она вся была усеяна телами убитых и перепахана артиллерией. Ад земной — так ее можно было бы назвать. Чтобы отвлечься и не смотреть на поле, Инман взглянул на созвездие Ориона и произнес название той звезды, которую знал. Парень из Теннеси всмотрелся в звезду, указанную Инманом, и спросил:

— Откуда ты знаешь, что она называется Ригель?

— Я читал об этом в книге, — ответил Инман.

— Тогда это всего лишь название, которое мы ей дали, — сказал парень. — Это не Бог так ее назвал.

Инман подумал над этим с минуту и спросил:

— Как можно узнать, какое название дал ей Бог?

— Никак нельзя. Он держит это в тайне, — ответил парень. — Этого никогда не узнать. Это урок нам, который означает, что мы должны довольствоваться нашим незнанием. Вот то, что обычно происходит от знания, — сказал парень, мотнув головой в сторону истерзанной земли, по-видимому считая, что она не стоит даже того, чтобы махнуть рукой в ее сторону в знак отстранения от себя.

Тогда Инман подумал, что этот парень дурак, и остался при своем мнении — мы знаем то название главной звезды Ориона, которое сами дали ей, а Бог пусть держит Свое в тайне. Но сейчас он спрашивал себя: а может, тот парень все-таки имел какое-то представление о знании или по крайней мере о каких-то его проявлениях.

Инман и священник шли в молчании некоторое время, пока священник не спросил:

— Что ты собираешься со мной делать?

— Я думаю об этом, — ответил Инман. — Как ты попал в такую передрягу?

— Трудно сказать. Никто в городе даже не подозревает об этом. Она жила с бабушкой, такой старой и глухой, что нужно было кричать, чтобы она что-то поняла. Ей не так уж трудно было ускользнуть в полночь. Мы развлекались в стоге сена или на мшистом берегу ручья, пока первые птицы не начинали петь перед рассветом. Все лето мы встречались в лесу по ночам.

— Пробирались туда тайком, как пантеры крадутся в зарослях? Такую картину ты изображаешь?

— Ну да. Примерно.

— Как это началось?

— Как обычно все происходит. Взгляд, интонация, касание руки, когда она передавала жареного цыпленка во время пикника после воскресной службы.

— Уж очень быстро ты прошел расстояние между касанием руки и стогом сена, где спустил штаны.

— Да.

— А еще быстрее решил бросить ее в пропасть, словно сдохшую от холеры свинью.