А умерла бы — катастрофа.

Финансовая.

В этот момент пришла Кристина Гуз-Реналь.

Она была потрясена. Она тоже любила меня! Я должна упорядочить свою жизнь! Найти стержень! Кристина расстроилась. А еще я должна подписать контракт на «Женщину и паяца». Он у нее все-таки с собой. Надо же наконец поставить точку!

Если не подпишу сегодня, дело рухнет, потому что все опять держится на моем имени! А потом, по словам Кристины, сниматься будет весело, как в фильме «Свет в лицо». Поедем на праздничное гулянье в Севилью, я развеюсь, натанцуюсь испанских танцев, а она возьмется за меня, потому что хочет, чтобы я была счастлива.

Убаюканная воркованьем, не в силах напрягать мозги и противостоять такому напору и воле, я подписала!

Хотела бы я сегодня посмотреть, что за каракули у меня на том контракте под строкой «сим подтверждаю»! Наверно, не подпись, а частокол мушиных лапок!

Наконец я могла спокойно заснуть.

Мамиными попечениями и звонками Жильбера я выздоровела. Впоследствии я узнала, что у них был долгий разговор обо мне. Оба беспокоились на предмет моих реакций, непредсказуемых и неадекватных!

Жильбер меня, конечно, любил, но прежде любил работу, успех и собственный образ. Однажды вечером он пришел ко мне с милейшим юношей, которого назначил мне в няни на случай своих отъездов.

Так я познакомилась с Полем Жанноли. Прозвала я его «Пиноккио» за длинный нос. Пиноккио был газетчиком, но прежде всего — Жильберовым другом. И никогда не злоупотреблял этой дружбой для газетных сенсаций. А потому благослови его, небо! В ту пору и лучшие друзья продали бы мать родную для скандальной статейки.

Моя работа на студии «Сен-Морис» возобновилась. По вечерам меня ждали и радостно встречали уже Ален, Клоун, Гуапа и Пиноккио. Весело, душевно, чудесно!

Если я слишком уставала, обедали дома все вместе. Ален готовил, а Пиноккио говорил о Жильбере, Жильбере, Жильбере!..

Рядом с Пиноккио я открыла для себя совершенно новую жизнь, удивительных людей, прелесть латиноамериканской музыки, кое-какие премьеры и сборища парижского бомонда, блестящего и безобразного.

А Гуапа толстела не по дням, а по часам.

Ах, так я буду бабушкой!

И уныло смотрела я на Клоуна, полагая, что от черного коккера и дворняжки потомство произойдет странное. А в общем, не все ли равно, ведь щенки — их, моих любимых собак.

Пиноккио уговорил меня пойти на премьеру в Лидо. Мне не хотелось, но он так трогательно просил и при этом так печально вытягивал нос, что я не устояла.

Пришлось наряжаться.

Во-первых, будут без конца снимать, во-вторых, хотела, чтобы Жиль ревновал и страдал, что не со мной. А еще чтобы как-то отстаивать себя: выходила на публику я редко, а надо было положить конец сплетням, слухам, клевете, домыслам всех этих «добрых людей», которые в глаза хвалят, а за глаза мешают с грязью. Отнять у них все зацепки!

По просьбе Кристины Живанши одолжил мне на вечер красивейшее платье.

Одетта пришла причесать. Маленький пучок, а из-под него там-сям несколько непокорных прядок.

Пиноккио, очень элегантный в смокинге, ждал, пока я оденусь, попивая шампанское с Аленом.

Прождал он всю ночь! Только я собралась надеть свое платье, как услышала из спальни громкий протяжный стон. У меня на кровати рожала Гуапа. Смотрела она на меня с мольбой и доверием, вся во власти нестерпимой муки, которая только и кончится, когда выйдут из ее живота щенки. И нет на свете ни коров с телятами, ни свиней с поросятами, ни премьер с «макаронами». Я осталась со своей страдалицей, я рожала с ней, возле нее, ободряя, любя, лаская, помогая.

Вот это, действительно, премьера!

Лучшая в моей жизни! Родились у нас прекрасные младенцы! Пиноккио с Аленом исполняли роль взволнованных папаш. Время от времени они заглядывали узнать, как дела. Одетта — акушерка. Клоун обнюхал пищавшие комочки и довольно завилял хвостом.

Назвали их Лидо, Блюбель и Премьера. В силу сложившихся обстоятельств.

Однажды, вернувшись со студии, я не застала ни Алена, ни Пиноккио. Только Клоун с Гуапой ждали у двери. В гостиной на полу перед магнитофоном сидел Жильбер со стаканом виски в руке и тихонько пел, почти шептал в микрофон… Я застыла на месте, обмирая от счастья, не смея помешать ему, и только слушала.

В тот вечер я была самой счастливой на свете женщиной!

Тот, кого я любила, был рядом! Он подарил мне изумительную песню, мне посвященную! Он сочинил ее, пока ждал в гостиной. Слова любви приходили сами собой, по-детски правдиво и просто. В тот вечер я действительно почувствовала, что Жиль любит меня.

В глубине души я знала, что мне не жить с ним. Во-первых, жизнь у него давно своя, но это еще не главное. Мало ли на свете разводов и разрывов! Но во-вторых, и в главных, была во мне скорее влюбленность, а не любовь. Любовь — глубже, подлинней.

Любовь была к Жану-Луи.

Любить — ежеминутно делить все. Любовь — союз, слияние, а ничего подобного не было у нас с Жилем. И в отместку я радовалась, когда Ален принес мне газету, не то «Франс-Диманш», не то «Сине-ревю», где намекали, а потом и говорили прямо о нашей с Беко идиллии. Беко олицетворял успех во всем. Быть с Беко — значило подняться к высотам незнакомым, пугающим, но заманчивым.

Жиль подарил мне свой концертный галстук, «счастливый», синий в белый горошек. У него имелась дюжина одинаковых. Это был его талисман. Без синего в белый горошек галстука он на сцену не выходил. Тот, что он мне дал, был на нем в «Олимпии» и в телепередаче, которую я смотрела, когда он пришел ко мне. Даря мне галстук, он объявил новость: я приеду к нему в Женеву и отправлюсь с ним на гастроли. О счастье! Съемки кончаются, я буду свободна как птица и смогу разделить с Жилем жизнь и работу. И чтобы никакого Пиноккио, никого! Чтоб только я одна!

Жиль безумно боялся, как бы пресса не пронюхала, что я с ним, и велел мне записаться под чужим именем в отеле «Дю Рон», где он будет ждать. Просил спрятать волосы и надеть черные очки, не просил только приклеить усы, и на том спасибо.

Я и сегодня не люблю ездить одна, а тогда просто не выносила! Застенчивость, несамостоятельность, страх неизвестности в чужой среде, без друга, без соломинки, чтобы уцепиться. А потом гастролировать — значит кочевать, мотаться по гостиницам и почти не быть вдвоем!

Я тряслась от страха, но решилась. Под лежачий камень вода не течет. Жиль достаточно ездил, чтобы увидеться со мной, могу и я один раз для Жиля стронуться с места.

Я села в спальный вагон Париж — Женева в строжайшей тайне.

Ален проводил на вокзал. Февральский день 1958 года. Холодно. Я надела свою норку «на вырост».

На другое утро я уже в Женеве. Шел снег. Я обмоталась платком, до глаз закрылась шубой, вдобавок черные очки — попробуйте, узнайте! В отеле «Дю Рон» записалась «мадемуазель Мюсель» — маминой девичьей фамилией, как было условлено с Жилем, и благополучно добралась до заказанного мне номера. Там ждал огромный букет с запиской, извещавшей, что Жиль опоздает, сломалась машина. И вот я бегаю по номеру, смотрю, как над рекой идет снег… волнуюсь… скучаю…

Жиль влетел, как вихрь, закружил меня в объятьях, познакомил с Жаном, братом и помощником, сказал, что любит, что обожает, и вихрем умчался в театр. Я поняла, почему его зовут «Господин Сто Тысяч Вольт». После него стало тихо-тихо, вещи обрели нормальные размеры, Жан смог сказать несколько слов.

«Рэймон Бернар, дирижер оркестра Жильбера, зайдет за нами перед концертом и отведет в театр, в Жильберову артистическую».

Значит, опять играть в невидимку посредством платка, очков и прочего.

Все, однако, шло хорошо до артистического подъезда. А там — давка, народ, фотографы стеной.

Бернар в испуге накинул мне шубу прямо на голову и повел меня, как слепую. Я спотыкалась, ничего не видела, задыхалась под шубой, в обезумевшей толпе.