На другой день позвонил Беко.

Он придет вечером, с подарком! Каждый его приход был праздником, а праздник — вещь редкая, его отмечают! Вечером 25 декабря Поль-Думер был похож на маленький дворец, освещенный свечами. Я была красива, Гуапа с Клоуном прелестны. Из клеток я выпустила голубей, они порхали по квартире, пахло дорогими духами, на столе, на кружевной скатерти — куча вкусных вещей, которые я припасла на случай, если…

Жильбер пришел, таинственный и страстный. Свою жизнь он оставил за порогом. А здесь, у меня, помнил только обо мне, о нас! Как странно — любить кого-то, кто знаменит на весь мир! Смотришь на него, рядом, совсем рядом, — и не узнаешь, а ведь это он!

В тот вечер он надел мне на шею платиновую цепочку с брильянтовым кулоном от Картье. А я, не ожидая подарка, сама ничего не приготовила, поэтому вручила ему в ответ ключ от своей квартиры, блеснувший в его руке, как талисман. Вечер пролетел быстро, в два часа ночи прозвонил будильник, и Жильбер ушел, как явился — таинственный и страстный, — к семье, жене, к себе домой.

У него-то были корни, те самые корни, которые помогают нам жить!

А у меня их не было.

И я решила найти их, то есть завести свой дом, дом на море. У мамы был свой домик в Сен-Тропезе. Она и Ален помогли мне, списавшись со всеми тамошними агентствами по продаже недвижимости.

В конце этого года на торжественном вечере мне вручили мой первый актерский приз «Триумф французского кино» по результатам опроса, проведенного профессиональной газетой «Фильм Франсе» среди директоров кинозалов.

Досадно, что журналисты что-то пронюхали и писали с намеками. Мы стали четой года, и, опуская наше семейное положение, нас и обручали, и женили во всеуслышание.

Что за пытка!

А ведь сочельник мы встретили вместе только на экране, а в жизни — порознь: я — в одиночестве у себя на Поль-Думере, а он — у себя в Арменонвиле, с женой и друзьями.

Отныне за мной постоянно следовали репортеры: подстерегали утром, провожали до студии и обратно вечером домой, спали в машинах у подъезда… Ситуация становилась невыносимой. Да и Жильберу, который сделал крепкую семью частью своего имиджа, очень не нравилась газетная шумиха о наших с ним отношениях.

А ведь мы ни разу нигде не появились вместе, ни в ресторане, ни в кино, ни даже у друзей. Встречались мы тайно, у меня по ночам, когда не было ни служанки, ни Алена.

Откуда же об этом узнали?

Я никогда не могла понять, каким образом каждый мой шаг, каждый порыв, даже самый тайный, становились предметом публичного обсуждения, хотя я не говорила о них никому, даже самым близким друзьям.

В результате Жильбер по-прежнему звонил мне по ночам, анонимно посылал цветы, но больше не приходил ко мне, объясняя это тем, что боится скандала, боится, что у меня дома его сфотографируют, что публика осудит, боится того, боится сего…

А о том, что боится потерять меня, мне не говорил!

Итак, в начале 1958 года целыми днями я пропадала на студии, в работу ушла целиком. Пыталась чего-то достигнуть в жизни, заслужить в поте лица профессиональное признание.

Были телефонные послания. Кристина хотела повидаться. Она затевала интересный фильм с режиссером Дювивье «Женщина и паяц». Контракт составили. Книга Пьера Луиса лежала у меня на подушке. Ольга согласна, Дювивье тоже, Оренш и Бост берутся сделать сценарий. Ждут меня. А я, раскрыв «Женщину и паяца», жду звонка от Жильбера.

Присылали предложения агентства по продаже недвижимости, с фотографиями домов «на берегу». Предлагали Касси, Жуан-ле-Пэн, Бандоль, Трифуйи-ле-Бегонья.

Я смотрела на ворох почты, но в мыслях была далеко-далеко, за тридевять земель отсюда.

Была ли я, действительно, влюблена в Жильбера?

Уже и сама не знала. Влюблена была, скорее всего, в телефонный аппарат.

Это я-то, любившая солнце, волю, песок, зной, деревню, животных, запах сена, любившая бегать босой, свободной и жить у моря, — жила с утра до вечера затворницей, не видя неба, как чахлое комнатное растеньице. Увядала в свои 23 года!

И мне захотелось уснуть совсем. В аптечке я нашла имменоктал. Для верности проглотила сразу пять таблеток; потом, наплакавшись и устав, еще несколько.

Потом зазвонил телефон. Услышала звонок — не знаю, во сне или наяву. Сняла трубку, но сама плакала и, что говорила трубка, не могла разобрать. Потом разобрала: «Это Жиль, Бриж! Ответь!» И я ответила, раз телефон заговорил человеческим голосом. Прижала трубку к уху и поведала ей, как страдаю и как устала. И поцеловала черную, мокрую от слез пластмассу. И услышала приказ, краткий, но безумно тревожный: «Бриж, встань и открой входную дверь».

Встать я была не способна. Я словно бы куда-то отлетала, далеко-далеко.

Из этого далека ватный крик опять велит открыть входную дверь. Я упала с кровати вместе с телефоном.

Словно под наркозом, я слышала: «Открой дверь, открой дверь, открой дверь», — и бессознательно поползла «открыть дверь». В ушах звенело: «Дверь! Дверь!» Врач, посланный Жильбером, нашел меня на коврике на пороге, в коме, но дверь была, слава Богу, открыта. Жильбер, который в тот момент находился в Марселе, позвонил знакомому доктору и просил его срочно приехать по адресу Поль-Думер, 71, 8-й этаж, налево.

Совершенно не помню никакого доктора, но благодаря ему могу сегодня рассказать эту историю. Он, как я потом узнала, сделал мне переливание крови, и 48 часов я лежала под капельницей.

Наутро, в полдевятого, пришел Ален и застал у меня врача. Тогда он немедленно вызвал маму, и вместо одиночества я получила массу внимания и нежности, но не в состоянии была осознать это. А меня ждали на студии.

А я была в полукоме.

Мама, зная, что пресса неотступно следит за мной и каждый мой шаг перетолковывает, осталась рядом. Она даже и не была уверена, смогу ли я выкарабкаться, и все плакала и не понимала, но рассудительности не утратила. Она позвонила главному продюсеру и сказала, что я отравилась несвежими устрицами, очень плохо себя чувствую, лежу в постели и на съемки прийти не могу.

Когда съемки прерывались из-за болезни актера, фильм объявлялся «убыточным», и убытки оплачивала страховая компания. Вот почему перед съемками актеры обязаны были пройти медосмотр у нанятого страховой компанией врача. У нас был постоянный — добрый доктор Гийома. Он и решал, здоров ли актер, готов ли к тяготам съемок или нет.

Если же актер заболевал, перед выплатой страховых денег Гийома приходил проверить, правильно ли его собрат по профессии поставил диагноз. Разумеется, покушения на самоубийство компанией не оплачивались, убытки нес продюсер.

Помню, мамин голос твердил: «Бишон, Гийома придет тебя осмотреть. Скажи, что отравилась несвежими устрицами, слышишь, деточка, несвежими устрицами».

В вене на руке была игла. Капельница свисала с лампы. В комнате темно. Мне казалось, что я наелась мятого картона. Язык не ворочался, мутило, в глазах двоилось. Меня беспрестанно били по щекам, поднимали мне веки и громко звали: «Брижит, Брижит, ты слышишь?»

Добрый доктор пришел на другой день и очень удивился, услыхав, что устрицы повергают молодую здоровую женщину в коматозное состояние. А вдобавок я, когда почувствовала, что мой любимый добрый доктор здесь, стала плакать и умолять его не пускать меня больше никогда на съемки, говоря, что устала морально и физически. В общем, он все понял, но он и сам меня любил, поэтому подтвердил отравление и прописал мне неделю отдыха.

48 часов спустя я еще была между жизнью и смертью, не различала, день ли, ночь, едва приходила в себя и снова и снова погружалась в черную бездну.

Мамочка, милая, клала мне на лоб мокрые полотенца, сильно сжимала мне руку, говорила, что любит меня, что никто на свете не стоит того, чтобы из-за него болеть и гробить здоровье.

Натерпелась она страху.

Я слушала ее рассеянно и думала, что, кроме нее, по-настоящему никто и не любит меня. Плевать всем на мою душу. Хорошо мне или плохо, лишь бы фильм закончила!