Я отважился прогуляться между водоемами, строго придерживаясь тропинок, но оступился и начал тонуть. Из-под ноги ударил фонтанчик воды, и я, не желая погружаться в Тофет, поспешил вернуться на берег, залепленный грязью и безымянными жирными водорослями реки Леты. Тем не менее тропинка звенела под ногами, словно чугунная. Кроме того, мне было неизвестно, когда сумасшедшим парам станут тесны их отдушины и они захотят отправить все окружающее в Нирвану. Сильно пахло тухлыми яйцами, кристаллики серы скрипели под ногами, солнечные блики на белых утесах слепили глаза.

Я присел на бережку, когда передо мной предстал молодой кавалерист из наших бывших конных стрелков (настоящий американец не стремится поступить в свою армию) верхом на лошади, почти ополоумевшей от шума, пара и дурных запахов. Кавалерист был вооружен шестизарядным револьвером, а на поясе носил патронташ.

При исполнении служебных обязанностей всадник дополняет свою экипировку карабином Спрингфилда (весьма неуклюжим) и патронташем, который надевается накрест через грудь. При пограничной войне от сабли мало прока, и ее (за исключением парадов) никогда не носят. Седло — деревянный остов системы МакКлеллана поверх одеяла, сложенного вчетверо. Потник, крытый сверху кожей, приобретается за собственные деньги. Во-первых, преимущество деревянного седла в том, что приходится крепко затягивать подпругу, а также до тонкостей знать искусство подкладывания одеяла, чтобы не доставлять лошади неудобств (бронко раздувается за ночь, если дорвется до корма), а во-вторых, требует от всадника прочной посадки, чтобы не натереть лошади спину. Однако кавалеристы обращаются довольно небрежно с личным снаряжением, подхвостник и подперсья им неизвестны, а в рот лошади вкладывается только ломающий челюсть мундштук, который можно увидеть на американских батальных полотнах.

Молодой человек был очень красив, и поля серой форменной шляпы отбрасывали великолепную тень на его волевое лицо.

Его лошадь вздрагивала, пятилась, шла боком, рвалась вперед, но всадник, как ни в чем не бывало, вел свой рассказ, выставив вперед одну ногу в стремени и похлопывая ладонью по потной шее лошади. «Этот зверь еще не привык к парку. Слишком норовист для парадов, но мы понимаем друг друга». — «Уф!» — сухо выдохнул столб пара неподалеку от дороги. Военная лошадь завертелась волчком, приготовилась понестись вскачь, но, поскольку ее порыв был немедленно подавлен, засеменила назад. Мне показалось, что она вот-вот упадет на всадника.

— Э, нет, номер не пройдет. Мы уладили это между собой, когда я объезжал его, — сказал Кентавр. — Он всегда норовил подмять меня под себя. Ну не черт?! Думаю, что вы позабавитесь, когда увидите наших полковых лошадок. Иной раз зверюгу из Монтаны, вроде этого, увидишь бок о бок с бронко. Это раздражает, если вы знавали что-ни-будь более стоящее. О! Тут научишься прямо держаться в седле. Ничего не попишешь. Признаюсь вам, что под конец утомительного марша, когда готов свалиться с седла мешком, не очень-то хочется заработать дополнительную езду в наказание за плохую посадку. Если нас и выводят в поле, то уж не ради пятнадцатимильного перехода рысью, а, как говорится, для пользы дела всех северных штатов. Мне приходилось бывать в Аризоне. Один из наших, который служил в Индии, говорит, что Аризона — это как Афганистан: ничегошеньки нет, кроме рогатых жаб, гремучих змей и… индейцев. Беда в том, что мы имеем дело только с индейцами, а у них многому не научишься. Да и гражданские смотрят на нас свысока и такое прочее. Фактически мы не что иное, как конная пехота, но имейте в виду, сэр, что мы — лучшая конная пехота в мире. В доказательство его слов лошадь стала выплясывать фанданго.

— Боже мой! — воскликнул я, разглядывая пыльную блузу, серую шляпу, пропитанное потом кожаное снаряжение и гибкую, словно китовый ус, спину всадника. — Если остальные такие же молодцы, как вы, то охотно верю.

— Благодарю вас, кем бы вы ни были. Конечно, если вывести нас на теннисный корт, чтобы сразиться, скажем, с вашей тяжелой… кавалерией, нас сотрут в порошок. Для стоящей атаки у нас нет ни веса, ни хорошей выучки. Например, по английским стандартам моя лошадь наполовину объезжена и, как все остальные, не держит строя. Однако встречный кавалерийский бой случается нечасто, а уж если дойдет до такого, что ж, все наши отлично знают, что на дистанции до сотни ярдов мы в полной безопасности благодаря этой испытанной игрушке. — Он постучал пальцами по кобуре револьвера. — В полнейшей безопасности от вашего огня. Кто в тридцати ярдах может положиться на револьвер, даже если от этого будет зависеть его жизнь? Из ваших — никто. Они не умеют стрелять, как мы. Вы еще услышите об этом в парке. — Затем весьма учтиво добавил: — Похоже, что сейчас только англичане поставляют людей в американскую армию. Может быть, поэтому она чего-то стоит.

Пожелав друг другу всего хорошего, мы расстались. Он отправился на какой-то отдаленный пост милях в пятнадцати от места нашей встречи, а я — к моей коляске, где сидела пожилая леди, которая при виде огнедышащих дыр каждые полминуты вскрикивала: «Боже милостивый!» Муж твердил только об «ужас какой потере дармовой энергии». Так мы и ехали в этот ясный, бодрящий полдень, рассуждая о гейзерах.

— Я вот что думаю и, больше того, скажу, посмотрев на все это, — взвизгнула леди apropos дел теологических, — Господь сотворил Ад таковым за неверие в его труды милосердные.

Нотабене. Том перед этим грубо выбранил кобылу за то, что она оступилась. Потом долго молча смотрел прямо перед собой, однако подмигнул мне левым глазом.

— Ежели, — продолжала пожилая леди, — ежели мы видим пар и серу — ужас какие вещи, — которым дозволено лежать наверху, то разве мы не должны уверовать в то, что внизу на нашу погибель уготовано нечто раз в десять ужасней?

Некоторые личности умеют необычайно ловко находить во всем утешение. Стыдно признаться, но я вслух согласился с престарелой дамой. Она выразила личную точку зрения.

— Теперь-το мне есть что сказать Анне Финчер по поводу ее поведения. Не правда ли, Блейк? — обратилась она к мужу.

— Да, — ответил тот, с трудом ворочая языком после обильного тиффина. — Но она — неплохая девушка.

И они начали препираться по поводу необходимости наставления несчастной Анны на путь истины с помощью рассказов об адском пламени. (Наверно, она была повинна в том, что ходила на танцы.)

Я вышел из коляски и в облаке пыли пошел рядом с Томом.

— Иной раз возишь странных людей, — сказал он. — Чертовски странных. Жалко, что им приходится ехать так далеко, чтобы сравнить бассейн Норрис с адом. Уж если сравнивать, Чикаго подошел бы в самый раз.

Мы обогнули холм и въехали в еловый лес. Дорога серпантином вилась меж древесных стволов, и колеса повозки беззвучно катили по земле, которая поросла мхом с времен незапамятных. Кроме нас, в лесу не было никого живого. Только справа, глубоко внизу, о чем-то сердито твердила река. Так мы ехали несколько миль, пока наконец Том не попросил нас сойти, чтобы взглянуть на какие-то водопады. Мы вышли из леса и чуть было не свалились с обрыва, который охранял взъерошенную реку. Мы потребовали другого чуда. Если бы водопад низвергался вспять, тогда, возможно, мы обратили бы на него внимание, но это был обыкновенный водопад, и я не помню, текла ли в нем теплая или холодная вода. Неподалеку пробегала река по прозванию Файрхол, которую питают всевозможные гейзеры и водоемы. Это горячий, но безжизненный поток. В нем не водится рыба. Кажется, мы пересекали его в сотый раз.

Затем солнце стало склоняться к горизонту, повеяло холодом, и мы выехали на открытое пространство, потом промчались через реку Файрхол и очутились у бревенчатой хижины (еще примитивнее, чем предыдущая), где после сорокамильного перегона собирались отужинать и переночевать. В полумиле от хижины стояла бобровая хатка. Ходили слухи, что по соседству с ней бродят медведи и прочее зверье.

Вдыхая прохладный, словно хрустящий, вечерний воздух, я прошелся до реки и обнаружил там вороха свежесточенных палок и веток. Бобер работает верным резцом, и нескольких искусных надрезов достаточно, чтобы свалить четырехдюймовый ствол. Вдалеке, у противоположного берега, белела безобразно обглоданными древесными стволами какая-то беспорядочная куча. Это была бобровая хатка. Ниже по течению ее обитатели построили плотину, превратив реку в уютное озерцо. Меня интересовало одно — выйдут ли бобры на работу до наступления полной темноты. Они вышли (благослови господи их тупые мордочки), появившись как тени, и поплыли вниз по течению, не шевеля ни лапками, ни хвостами. Их было трое. Один проверял состояние плотины, двое других искали что-нибудь на ужин.