Нет земли. Нет неба. Нет ветра. Нет ничего. И есть сразу все, и есть ты. Мне становится скучно, и я встречаю меч уного своим — поставив его даже не ребром под удар, а боковой стороной. Отбрасываю его меч и правой рукой два раза бью его в голову кулаком — в переносицу и в юношеский острый кадык. «Кулаком ночного демона» — рука сжата в кулак и выставлен средний согнутый палец, плотно зажатый с боков остальными. Все, это насмерть. Я умею бить не только мечом.

Второй уный, оставшись один, теряется и тут же валится с перебитыми лодыжками. Я медленно подхожу к нему, поднимаю над его лицом (он упал на спину) меч и, как копье, втыкаю субурито в его межключичную ямку. Готов.

Не зря, не зря приметил я того неулыбчивого воина. Вот он наклонился к князю и что-то негромко прошептал ему. Лишь потом я узнал, что он сказал. Когда мы стали с ним не то друзьями, не то соратниками, не то врагами, не то соперниками. В общем, своими.

— Князь, он перебьет всех твоих уных. До единого. Всех, — вот что сказал этот человек горячему и упрямому князю, — им не совладать с ним. И мало кому совладать из тех, кто сейчас здесь. Но лучше бы тебе его к себе принять. Стоит дело того.

— И тебе?! — Холеное лицо князя перекосила издевательская улыбка. Улыбку я видел, а слов, ее вызвавших, не знал.

— Если велишь, князь, я попробую его убить, — ратник спокойно посмотрел князю в глаза. Этому человеку уже давно никому и ничего не надо было доказывать.

— Кто бы кого ни убил, а я в убытке, — негромко бросил князь и возвысил голос: — Может, я должен убить его, а? Князь ваш? — насмешливо спрашивал князь, будто не услышав ни предложения воина, ни его ответа. Это я уже расслышал.

— Если ты, князь, чего и должен, так это дураком не быть, — это уже заговорил я. Мой холодный, неприятный, резкий голос, бедный на эмоции и на чувства, подействовал на князя как кружка воды в лицо. Он умолк и внимательно посмотрел на меня; глумливая улыбка стекла с его губ, а брови строго и властно сошлись у переносицы. — Войди в круг — и я разобью тебе голову. Мне ведь плевать, что потом с твоими вотчинами будет и землями твоими, кто твоих людишек себе заберет, а кто дело твое и предков твоих псу под хвост пустит — не ваш я, чужой я. Даже казнить меня ты не можешь, князь! — Я позволил себе усмехнуться. Сейчас он отдаст приказ, и начнется последняя битва. — Ибо я не твой данник, не закуп твой, не твой человек. Даже с бою я не взят. Так что приказать убить меня ты властен, а вот казнить — нет. Но где тогда разница, где князь, а где тать? Чем я нарушил законы ваши, которых не знаю? Тем, что шел по лесу?

Я говорил правду. Почти правду. Меня повязали именно так — я вышел к их кострам. Его люди, свита его. Судя по всему, князь, несколько нарочитых, несколько опытных рубак и уные тешились тут звериным ловом, когда нелегкая вынесла меня к их стану. Князь же, насколько я понял, несмотря на свою молодость был очень оригинальным и очень выдержанным человеком. Того, что я только что наболтал, на мой же взгляд, вполне хватало, чтобы меня нашпиговали стрелами, как утку чесноком. Но такого приказа он не отдал, лишь резче, чуть-чуть, но резче обозначились его тонкие ноздри. Далеко пойдет. Очень далеко.

— Украл ли я что? Убил ли кого? За что велел ты своим уным меня убивать? Ответы мои тебе не понравились? Так иных нет. Я правду говорил, — не унимался я.

— Кто ты? — строго спросил князь. Как бы то ни было, а это был очень умный и сильный человек. Он удержал удар, и не один, и позорище уных, и мое оскорбление. Он знал цену и словам, и времени.

— Человек я, княже, — повторил я. Те же ответы уже привели меня в круг костров.

— Откуда ты? — повторил князь уже звучавший вопрос.

— Не помню, княже.

— А что ты помнишь? Ты воин? Ты тать? Говори правду. Лучше говори правду.

— А что мне темнить? Не воин я, не был воином. Помню, что был поединщиком, за деньги сражался. Татьба это? Нет, думаю. В лес этот умирать пришел. Откуда — не помню. Куда шел — не помню. Что мне тут понадобилось — не помню. Хочешь, князь, вели меня пытать, хочешь — убить, больше нечего добавить. — Было, было чего добавить! И про пытки я так, от наглости заговорил. Разве что знал я, что не дамся живым, а оттого и не боялся. Ни князя, ни пыток.

— А звать тебя как? — Князь снова пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.

— Ферзь. Меня зовут Ферзь, князь, — ответил я. И не соврал. Там, откуда я пришел, меня называли и так.

И князь весело рассмеялся.

— Ну так и будем тебя кликать. Ферзь, а? Посмотрим, как ты в поле, Ферзь, посмотрим. Что с уных упало — твое. — Князь повел рукой, уцелевшие уные опустили глаза, воины постарше одобрительно загудели, бояре что-то закудахтали, а неулыбчивый ратник, тот, кого слушал и кому кивал сам князь, не глядя больше на меня, встал и ушел к шатрам.

И я понял, что князь — очень рассудительный и бережливый человек, умеющий вложить деньги. А я теперь человек если и не состоятельный, то не бедный. Кольчуги, мечи и шлемы уных, их мешки и кошельки перешли в мою полную собственность. Как и кони. Как и одежда. Это немалые деньги.

И их, конечно, придется отработать, это очевидно. Как и то, что мне не забудут дерзких слов, сказанных князю.

Как везде. Как всегда. Как там, откуда я попал сюда.

Откуда я попал. Сюда.

— Ты знаешь, кто это был?! — возбужденно спросил один врач другого, после того как за пациентом закрылась дверь.

— Несчастный человек. Упрямый и глупый. Он даже курить бросить не пожелал. И скоро умрет, вот и все. — В голосе второго доктора, снова взявшегося за снимок, не слышалось ни малейшего сожаления. Привычка. Если сострадать каждому пациенту, недолго и с ума сойти.

— Ты вообще хоть чем-нибудь, кроме работы и баб, интересуешься? — все так же возбужденно спросил его коллега. — Это же Ферзь! Боец, подпольный тотализатор, ну? Снова не слышал?!

— Слышал что-то. А ты-то что так раздухарился? Был ферзь и весь вышел, упадет скоро этот ферзь — и все. Обратный ход — из ферзей в пешки, да еще и в отыгранные.

— А ты представляешь, сколько стоит информация о том, что Ферзь дышит одним легким? Что у него поврежден позвоночник и что у него хуже слушается левая рука? Что у него… Дерево, ты знаешь, какие ставки там делаются? — В голосе врача возбуждения поубавилось, но появился холодный, жесткий расчет.

— А ты слышал про то, что есть такое понятие, как «медицинская этика»? — поинтересовался нелюбопытный его товарищ.

— А ты слышал про такую вещь, как «ипотека»? — спросил первый негромко. Второй не ответил, поглощенный работой.

Первый посмотрел на него с явным сожалением, но тот этого не заметил, уткнувшись в свои записи. Судя по всему, он уже и думать-то забыл про этот мимолетный разговор, какого-то подпольного Ферзя и прочую ерунду. Внимательный же врач молча вышел в коридор и пошел вниз по лестнице в курилку, на ходу доставая из кармана мобильный телефон. Он, судя по всему, ничего не забыл и не собирался этого делать.

…Деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Это избито и старо, но это продолжает оставаться истиной, а в моем деле — истиной в последней инстанции. Звучит просто и изящно, как песня, из которой слова не выкинешь. Вообще, шеф — мастер на подобные краткие и емкие сентенции. Беда в том, что шеф он мой, а непобедимый — это я. Падать придется мне. А в моем, простите — нашем! — деле падение изредка обозначает инвалидность. И почти всегда — смерть.

Субурито — «весло» — это деревянный японский меч. Длиной более метра и тяжелее, чем обыкновенный «боккен», используемый для тренировок теми, кому по ночам лично является Миямото Мусаси. Как говорят их наставники, субурито не годится для тренировок новичков.

Но я не новичок.

Изготовленное из бакаута, мое «весло» весит более двух килограммов. Им я и зарабатывал на жизнь, убивая и калеча дебилов для развлечения ублюдков, у которых хватало денег и связей для того, чтобы попасть на наши состязания.