— Наплевать, шей так, как есть, — ответил я. Штопали меня много раз, так что я просто закусил ремешок почившего в бозе Сивого зубами, пока Ратьша, быстро и споро промыв рану чем-то жгучим, накладывал на нее швы.

— Все, седмицу поносишь швы, потом снимешь или попроси кого. Заматывать Ратмира проси, думаю, тебе не откажет, — Ратьша снова дал понять, что его обещание присматривать за мной не было пустыми словами.

— Да не думаешь ты, Ратьша, — я ухмыльнулся, — а знаешь!

— И знаю тоже, — тысячник осклабился в ответ и отошел от меня. Я же пошел искать Ратмира. Паренек оказался, как я ожидал, при деле — помогал раненым садиться на повозки, старался поудобнее устроить тех, кто уже лежал, в общем, мне пришлось подождать. Я снова оседлал вороного, решив оставить его себе, а того, что планировал сохранить сначала, все же продать. Я закурил на глазах всего честного народа. Бросать я не думал, а тогда пусть привыкают.

Вскоре Ратмир заметил меня, подошел сам.

— Нужно что-то, Ферзь? — спросил он. Молодой еще, сразу с дела начинает. Хорошо быть таким… С одной стороны.

— Нужно. Я тут человек новый, не знаю еще ничего. Мне бы лошадок продать, десятерых, и кольчуги с оружием, и прочее добро с уных и Ворона с Сивым. — Их седельные сумки я уже пристроил на спины вороному и гнедой кобылке, которую тоже решил оставить себе.

— Как приедем, Ферзь, сразу займусь, — пообещал обрадованно Ратмир.

— Хорошо. А в благодарность, Ратмир, бери себе кольчугу любую, кроме той, что я с Ворона снял. Или деньги за любую кольчугу.

— Я не за деньги тебе помочь хочу! — огорченно сказал Ратмир.

— А то я не знаю, — я засмеялся. — Бери просто в подарок. И в благодарность за лечение. Тебе с меня швы снимать придется, а пока перевязывать. — Я повернулся в седле, показывая уному рассаженную и зашитую спину. — По рукам ли?

Повязку Ратмир наложил умело, старательно, а рубаху пришлось взять из сумки одного из убитых мною уных, так как моя после близкого и страстного общения с чеканом годилась только на лоскуты — пыль протирать.

Что делать с лошадьми и вещами, я разобрался. Мне все равно не пригодится ни добытое оружие, ни лошади, что у меня — завод, что ли? Хватит и двух, что из-под разбойников.

С этими приятными мыслями я и ехал, мирно куря сигаретку, на вороном. Продадим с Ратмиром все это добро. Интересно, на дом хватит? Или Ярослав меня под присмотром держать станет? Я бы не стал. Успеется с этим. Чести и так уже оказал мне князь — хоть ковшом хлебай.

Конь вел себя спокойно, но свободного повода я ему не давал, от греха. Песня песней, но жизнь глупости не прощает. Кобылка же вообще была как пришитая, при обозе осталась очень обиженно.

Мысли текли ровно, неспешно. То я думал о ценах на оружие — разумеется, лишь гипотетически, стоят ли шесть мечей и семь кольчуг с чеканом одного небольшого дома? Ах да. Еще лошади. Тоже шесть теперь. Неужели не хватит на дом? Эти мысли были приятны. Но перемежались они с очень неприятными. Что у меня с позвоночником, почему слабеет рука и отчего ее сводит? Что у меня с легкими, я не спрашивал — одному уже был почти конец, второе еще работало. Вот кончатся сигареты — и поневоле полегчает. Но кто мне мешает выкинуть сигареты сейчас? Никто. Потому и не выкину. Да, господин Ферзь, ума тебе не занимать стать. А как же Сова? Какая еще сова? Не «сова», а «Сова», вы мне тут не прикидывайтесь, господин Ферзь! Ах, Сова… Да как же, как же. А что с Совой? Вы не думаете, что она попросит заплатить за свою услугу? Услуга? Какая? Ох, конечно же, конечно. Думаю, что потребует, но тут смысла переживать и маяться нет. Нет? Нет. Все равно ничего уже не изменить.

Ехал я теперь в середине поезда, Ярослав заметил, что я ранен, и велел мне уступить место другому дружиннику, а самому ехать среди других легкораненых. Ну спасибо, что в повозку не велел лечь. Нельзя ослушаться дайме, но я никогда не ложился, если болел. Только если сил уже не было даже на то, чтобы прикурить. Теперь, когда я был предоставлен самому себе, я мог немного расслабиться, пока время есть. Если в первые же часы пути мы напоролись на засаду, да не простую, а которая была устроена на самого Ярослава, то особенно расслабляться не хочется. Тем не менее тело требовало отдыха, как-никак, я получил по спине чеканом, а кроме того, побывал пусть в коротком, но бою. Поэтому я почти что дремал в седле, положившись на то, что вряд ли на князя ставят засады через каждые сто шагов.

В памяти снова всплыл старик-японец, мой учитель, под присмотром которого я провел семнадцать лет — с восемнадцати до тридцати пяти. Знакомство наше состоялось следующим образом.

Когда мне стукнуло восемнадцать, страна спохватилась и потребовала срочно отдать ей долг. В целом с этим я был согласен, потому спокойно пошел на призывной пункт, где и попал в славные пограничные войска и был отправлен к Японскому морю. Звучало, конечно, заманчиво. И море, и пограничная служба, но на деле оказалось скучновато. Романтическое начало армейской службы в доблестных пограничных войсках навело меня на мысль, что это единственный мой шанс повидать Японию.

С этими нехитрыми мыслями я и оставил как-то ночью пограничный корабль, на котором нес службу, и преспокойно поплыл себе на казенной шлюпке в сторону Страны восходящего солнца. Что меня вело? Что не дало мне утонуть? Зачем я вообще это сделал? Не знаю. Просто я понял, что мне совершенно необходимо попасть в Японию, и я туда попал. Думаю, такого рода порывы заинтересовали бы любого психотерапевта, доведись ему ознакомиться с моей аргументацией тогдашнего поступка. Да и не только тогдашнего.

Шторм, разыгравшийся через несколько часов после моего дезертирства, сделал невозможной мою поимку, а для меня чуть было не сделал недосягаемой мою мечту. Но мне повезло. В себя я пришел на какой-то циновке, а надо мной склонился пожилой и совершенно равнодушный японец, для начала разговора назвавший меня по-русски дураком.

Крошечный кусок суши где-то в проливе Лаперуза, крошечный настолько, что не на всякой карте его найдешь, и стал мне домом на много лет. Задумываясь впоследствии об этом, я понимал, что этот островок и был моим настоящим и единственным домом в том мире. Старик-японец, проживавший там в почти не нарушаемом одиночестве, оказался мастером фехтования на мечах, а кроме того, недурным знатоком и рукопашного боя. По-русски он говорил с пятого на десятое, я же по-японски не говорил вообще. Но постепенно и его, и мой словари расширились, а потом я, наконец, заговорил на языке старика. Это было правильно — не учителю же говорить на языке ученика, кому нужна наука, в конце концов?

Название изучаемых стилей для меня так и осталось загадкой. На мой вопрос о названии старик отреагировал привычно — вытянул бамбуковой палкой по спине и отправил убирать наше маленькое додзе. На этом вопрос о названии стилей изучаемых искусств и был закрыт.

Старик учил меня дышать, двигаться, учил очищать голову от не нужных никому мыслей, учил моментально концентрироваться на чем-то, а потом так же молниеносно расслабляться. По сути, никаких временных границ для занятий не было — каждый миг, проведенный со стариком, и был обучением. Это помимо обязательных многочасовых изнурительных тренировок. Подготовке тела старик уделял такое же внимание, как и подготовке разума, а еще большее внимание уделялось подготовке духа. Он научил меня относиться к смерти как к рудименту, необходимому, но уже ничуть не страшному. Выходя из дома, не рассчитывай туда вернуться — тогда ты вернешься. Вступая в бой, не рассчитывай остаться в живых — только тогда ты останешься в живых. Просто, доступно. Легко запомнить. О том, легко ли это принять, я говорить не стану.

Когда прошло несколько первых лет, старик мой стал отлучаться с острова, а потом возвращаться с незнакомыми мне молодыми людьми, которые сами, в свою очередь, учились владеть тем или иным оружием. Как правило, с молодыми ребятами приезжали и их учителя. Как я видел, к моему старику они относились с огромным почтением, и это вовсе не была пресловутая японская вежливость.