Сензаки ничего не ответил на слова Чиё. Он с любопытством смотрел на нее. Никогда прежде он и представить себе не мог, что девушка, которую он случайно встретит на пороге своего дома, напомнит ему о важных истинах, потерянных где-то в пути, много лет назад.

Неожиданная встреча с роси сильно меня смутила. Она произошла как раз тогда, когда я уже не видел оправдания своему пребыванию в Дабу-дзи. Теперь за какой-то миг все изменилось. Учитель потребовал решения, которого у меня не было. Сказал, чтобы я пришел, когда захочу, а значит, велел сделать это немедленно. Может быть, он хотел совместить свое приказание с моим желанием наконец его увидеть? А еще эти его слова о моем медитировании на ходу!

В тот день я должен был колоть после обеда дрова для монастырской кухни. Взволнованный встречей с роси, я заметил, что впервые во время работы меня не угнетали тяжелые мысли. Вместе с тем работа давалась мне легче, чем обычно. Я не переставал размышлять.

— Цао, сегодня ты встретился с учителем. Видишь, и такое случается!

Это был дайси Тэцудзиро. По обыкновению, он сказал то, что хотел, и проследовал дальше. Вот и он туда же! Можно подумать, что они в сговоре — и Тэцудзиро, и роси, и все остальные. Хотя если им ведомо одно и то же знание, тогда так и есть. Вот и моя первая улыбка! Когда дайси обернулся, мне показалось, что и он усмехается.

Для моего первого правильного осознания места, куда я пришел, больше сделала эта улыбка, чем все предыдущие попытки трудом достичь первой ступени. Ибо когда я предположил, что все кругом в сговоре, я, конечно же, поначалу имел в виду сговор в обыкновенном понимании. Но поразмыслив, пришел к выводу, что сговор, царивший здесь, имел совершенно другую природу: на слова и поступки откликались глубоко продуманным способом, созданным очень давно. Сговор здесь не означал что-то плохое.

Когда наступил вечер и все унсуи ушли отдыхать, я вышел на галерею. Поглядел на небо — оно было совершенно чистым. Когда я посмотрел внимательнее, то увидел, что на нем нет ни единой звезды. Никогда прежде мне не приходилось смотреть на ясное небо без звезд. Я даже не был уверен, что такое возможно. Мне хотелось их дождаться. Они запаздывали.

Я расстелил свой футон, уселся в положение дзадзен и ждал без нетерпения. Именно тогда мне впервые сделалось легко и спокойно.

После утреннего чтения сутры мы, несколько учеников, сидели на татами перед комнатой роси в ожидании своей очереди для разговора с учителем. Я не слышал ответ унсуи на вопрос роси. Тот, очевидно, был недоволен, потому что ученик получил сильный удар по щеке.

Между учителем и мной стояло только кансё, гонг на подставке для оповещения о моем разговоре с роси. Я слегка ударил в него молотком, повернулся к роси и, сидя, со скрещенными руками, поклонился ему. Он также ответил поклоном.

— Цао, вчера я не сказал тебе, что всем полагается шашу как основное положение рук при ходьбе; это означает, что руки будто разветвляются.

Я кивнул. Он продолжил:

— Я вижу, больше всего времени ты проводишь за рубкой дров для кухни и согреванием воды для мытья. Теперь ты делаешь это лучше?

Такого вопроса я не ожидал. Я сказал о том, на что обратил внимание:

— Вчера я в первый раз выполнил работу спокойнее.

— Знай, Цао, что размышлением никогда не достигнешь понимания. Ты спрашивал себя, почему ты выполняешь столько физической работы. Отчасти я тебе отвечу. Размышление уничтожает равновесие, а обучение сводит в теле все части личности в целостность.

Роси слегка поклонился. Это было концом разговора.

Я начал с большим вниманием и меньшими раздумьями наблюдать за своими и чужими движениями, пытаясь проникнуть в их смысл. Я следил, как держу книгу сутр, какие звуки получаю при различном встряхивании колокольчика, когда читаю сутру, с какими промежутками кокуси, отвечающий за чтение в Хондоу, размахивает жезлом, или его помощник дзэндзи отбивает ритм, ударяя по деревянной рыбе мокугё, извлекая из нее глухие звуки. Миски для еды обретали под пальцами другую форму, а глаза видели нечто большее в поленьях, которые я заготавливал на зиму.

Сензаки попросил Чиё остаться вести хозяйство в его доме. Он не решился сказать ей, что боится одиночества, которое возвращало его к мыслям о прежней жизни. Девушка ухаживала за ним без лишних слов. Казалось, что она знает его давно. Однако в ней больше не было прежней жизнерадостности. Через несколько дней Сензаки, не выдержав, спросил Чиё о причинах ее молчания. Вот что ответила девушка:

— Господин, моя улыбка сейчас не поможет, потому что в тебе скрыта большая тайна. Она мешает тебе быть беззаботным. Закопай эту тайну где-нибудь, если не хочешь ни с кем делиться.

Эти слова поразили Сензаки. Он думал, что хорошо скрывает свою неприспособленность к новой жизни, а она, оказывается, была очевидна. Благодаря словам Чиё Сензаки понял, что не сможет помочь себе, еще глубже пряча боль.

Он еще не решил, что делать с «новой жизнью». Нужно было начинать чем-то заниматься, причем не фехтованием на японских саблях и не послушанием до смерти. Сензаки нравилось уходить на морской берег и брать с собой обезьянку. Кики чувствовал настроения своего нового господина (господина — поскольку ему нравилось слушаться Сензаки). Когда Сензаки был в хорошем расположении духа, обезьяна сияла от счастья и показывала свои головокружительные трюки. Когда настроение было плохим, Кики подобным же образом пытался его исправить. В обоих случаях дело кончалось общим весельем, которым порой украдкой любовалась и Чиё.

Однажды в гости к Сензаки пришел старейшина Кунг. Лицо его было серьезно. Когда они остались вдвоем, старик сказал:

— Сегодня до меня дошло известие о причинах твоего возвращения в село. Не беспокойся, здесь тебя никто не станет искать. Здесь ты — господин Сунг и останешься им до конца. А самурай Сензаки, как объявлено в соседней империи, приговорен к смерти. Несколько дней назад казнь состоялась.

— Дорогой Кунг, я объясню тебе…

— Нет, ты мне ничего не будешь объяснять. Я знаю, кто ты и чей сын, и знаю, что ничего плохого ты не сделал. Все, что я говорил тебе, — забудь, потому что я сам уже ничего не помню. Давай лучше перейдем к более важным вещам. Ты очень ученый человек. Здесь, в селе, ты мог бы стать писарем у кого-нибудь из богатых, если гордость, конечно, позволит тебе на это согласиться. Хотя лучше всего было бы, если б ты имел достаточно средств, чтобы быть свободным от службы.

— У меня еще есть деньги и для себя, и для того, чтобы платить Чиё, — сказал Сензаки. — Что-нибудь придумаю. Если не удастся, уволю девушку и буду вести хозяйство сам. Хотя ни у кого это так не получится, как у нее.

Чиё, подходя к комнате, где они разговаривали, слышала последнюю фразу Сунг Шана. Оповестив о своем приходе, она внесла в комнату чай из дикой черешни, подала его и вышла. Потом отошла за дом и, не в силах сдержаться, тихо заплакала. Кики подбежал к ней и стал молча гладить по волосам.

— Значит, ты доволен ею? — спросил Кунг.

— Не понимаю, где Чиё этому научилась, но она умеет все.

— Этого никто не знает. Она недавно пришла в село со своей обезьянкой и зарабатывала на жизнь, прислуживая в чужих домах. Все были довольны, но она, казалось, нет. Ни в одном доме она не оставалась надолго. Хозяйки жалели об ее уходе. Если ты ее уволишь, ей легко будет найти другого господина.

Когда Кунг ушел, Сензаки разыскал Чиё. Она сидела во дворе, разговаривая с Кики. Но на каком языке? Сензаки напряг слух. Она говорила на японском! Так Сензаки, уже давно сомневаясь в ее деревенском происхождении, убедился в том, что она образованна.

— Чиё, пришло время сказать мне — кто ты на самом деле?

Ничуть не смутившись его присутствием и вопросом, она повернулась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами.