Сунг относился к людям, которых одиночество вдохновляет на труд, хотя одиночество не доставляло ему удовольствия, когда он не занимался исследованиями. Желание любви почти всегда проявлялось в мыслях о Чиё. Ее образ заполнял все пространство, ее голос усиливал все звуки, которые он слышал перед тем, как погрузиться в сон. Она словно освещала ему путь, идя все время впереди него, ведя его через всю ночь до утра и исчезая вместе с расступающейся темнотой среди силуэтов бамбуковых стеблей. Просыпаясь на заре, он ощущал ее присутствие где-то рядом, словно она посылала ему прощальный взгляд, возвращаясь к тому, чему принадлежала больше. Ее двойственность мучила Сунга — она отдавалась, не покоряясь. Пока Чиё была с ним, ее тайна не мешала ему. Но теперь, когда ее не было рядом, эта тайна захватывала его и мучила, потому что он хорошо знал — настоящие тайны редко кому раскрываются.

Однажды Сунг настолько погрузился в мысли, что лишь встав из-за стола, заметил Рёкаи, который, очевидно, уже долго сидел в углу комнаты, загадочно улыбаясь.

Рёкаи начал разговор с вопроса:

— Что ты чувствуешь, когда рассылаешь свои новые открытия сёгуну, своему императору и в наш монастырь?

— Ты упустил из виду еще одно место, все, что я обнаружил, получают еще мои переписчики в Храме бамбука! Что чувствую? Роси я полностью доверяю и знаю, что все будет употреблено правильным образом. В Храм шлю, потому что создал там уже большую библиотеку. С государем и сёгуном у меня договоры — я обязан оповещать их обо всем, что здесь делаю…

Помолчав, он добавил:

— А вот что ты почувствуешь, Рёкаи, когда я вновь спрошу тебя о Цао!

— Как возможно, чтобы твой молодой друг написал столь мудрый текст, который я имел возможность слышать во дворце?

Рёкаи вздрогнул. Однако, справившись с собой, он вот что ответил:

— Мы никогда не интересуемся прежней жизнью унсуи. Каждый есть то, что он есть. Возможно, Цао много пережил, но кому до этого в монастыре есть дело?

— Впрочем, — продолжал Рёкаи, — ты пробудешь здесь довольно долго и дождешься возвращения Цао из паломничества.

Я сравнивал роси и Хадзу. За обоими я довольно долго наблюдал и считал себя способным охарактеризовать их. Но на самом деле речь тут шла не о сходстве и различиях, а об образе жизни, который они вели, и о том, что в большей или меньшей степени соответствовало моему характеру.

Говоря откровенно, я не мог ни в чем упрекнуть роси. Он преданно делал то, что считал нужным, и шел в этом до конца. То, что мне, возможно, не нравилось, было связано с моей ролью во всем этом. Я не видел себя в качестве будущего распространителя идей, в которые верил без малейшего сомнения. Не потому, что не чувствовал в себе достаточно способностей для этого, а потому, что начал уверяться в своем нежелании делать это. Проще говоря, я не испытывал потребности обучать кого бы то ни было своему образу мышления и своим убеждениям, а тем более — уверять в их правильности. Мне просто-напросто больше нравилось все, чему я научился, применять в той жизни, пространство которой я выбрал вне монастырских стен. Именно под таким углом рассматривая себя, я находил свое место где-то возле Хамбэи Хадзу. Его пример наполнял меня радостью. Благодаря ему я мог поверить в то, что смогу найти свой Путь, наполненный полезным трудом, исток которого находился бы в любви к этому труду. Это не означало, что Мастер стрел или я в своих размышлениях ушли дальшероси; дело было в решении, во что одетьполезное знание. Хадзу помогал мне узнать возможность выбора.

Означало ли это, что я хотел стать помощником Хадзу? Может быть, нет, может быть, да. В любом случае мне требовалось какое-то время для решения. Возможно, существовало еще что-то, что могло меня привлечь.

Самый лучший способ ожидания любого решения — работа. Я продолжал помогать своим хозяевам в приготовлении еды, а кроме того, крайне внимательно слушал наставления Хамбэи по изготовлению луков и стрел. Я понемногу вникал в большие тайны маленьких вещей.

Я начал в полном одиночестве ходить в тайную долину, когда требовалось испытать новое оружие. Это происходило часто, поскольку Мастер получал множество заказов из разных концов страны и от разных людей. Норито в определенные дни ходил по соседним селам, посещал тамошних старейшин, которые были известны как своего рода представители Хадзу. Через них можно было получить письменные заказы на оружие с подписью покупателя. Старик забирал эти заказы, когда приносил готовые луки. Насколько я понимал, Хадзу никогда не покидал своего дома. Все, что требовало контактов с другими людьми, выполнял Норито.

Мастер выказывал мне неограниченное доверие, предоставляя моему суду качество своего труда. То, что я говорил ему, он принимал как собственную оценку. Если лук косил в сторону (разумеется, совсем чуть-чуть), он не исправлял его, а посылал заказчику с напутствием обратить внимание на эту особенность. Я был поражен такой разновидностью уверенности, которая не предполагала никаких исправлений возможной ошибки. Хадзу считал, что это лишь особенность данного лука или стрелы! Тем самым он внушал и невозможность возвращения отправленного лука. Если Мастер считает, что может свое произведение послать покупателю, значит, тот не смеет говорить об ошибке, впрочем, как и он сам, — нужно лишь предупредить об особенностях оружия, оказав тем самым любезность.

Эти испытания доставляли мне удовольствие и по другой причине. Одиночество, в котором я находился, предоставляло достаточно возможностей для размышлений, но при этом заставляло работать. Я отдавался физическому напряжению и был при этом свободен в полете мысли, словно, натягивая лук, я вкладывал в стрелу и свою мысль, а потом отправлял ее вместе со стрелой. Смысл был не в том, чтобы попасть в цель, а в том, чтобы отпустить мысль в том направлении, которое я выбрал.

Когда я однажды попытался поделиться этим ощущением свободы с Мастером, он не удивился:

— Осознание единства с собственной природой — одно из самых углубленных и потому бесконечно в проникновении.

Я возвращался в монастырь со странным ощущением, что ухожу из него. Может, в этом была повинна хижина Обуто Нисана. Она всегда почему-то стояла на моем пути, когда я куда-то отправлялся или откуда-то возвращался. Теперь в ней был новый обитатель.

Я постучал в дверь. Никто не отворил мне. Тогда я открыл ее и вошел. Первое, что я увидел, был большой деревянный стол посреди комнаты, на котором лежал пакет с крупно написанным на нем моим именем!

Развернув пакет, я обнаружил в нем послание Сунг Шана, адресованное мне, и несколько писем. Охваченный любопытством, я пробежал послание глазами в один миг.

Далекий и близкий Цао,

если предчувствия меня не обманывают, то я обращаюсь к человеку, с которым связана моя судьба. Если ты бывший государь моей родины, то знаешь мой путь с того дня, когда ты по-своему справедливо осудил меня. Сейчас настал миг твоей силы, когда ты должен принять правду, которую я не мог и не хотел открывать прежде. И теперь ты будешь единственным, кроме меня, кто будет ее знать.

Ибо без тебя я бы никогда не испытал того, что случилось со мной, включая встречу с волшебной Кагуяхимэ, и не получил бы знаний, благодаря которым я снова живу в своей стране.

Относительно писем, которые я тебе оставляю, не сомневайся, они — доказательства твоего прошлого. Можешь делать с ними все, что тебе угодно. Со мной, когда меня встретишь, — тоже.

Преданный тебе Сунг Шан

Я взял письма. Первое было служебным, адресованным Сунг Шану, за подписью сёгуна Бондзона. В нем тот извещал, что советник Мено недостойным образом по неясным причинам совершил самоубийство и что государь предоставит в распоряжение Сунг Шана другого гонца и смотрителя.