— Звучит оптимистично, — со вздохом заметила Элизабет.

— Не беспокойтесь, мадам. Я от этой стены камня на камне не оставлю.

— Еще того не легче, — опять вздохнула она.

На следующее утро в музей прибыли два итальянских полицейских. Коффин, Уикенден и ван дер Меер посвятили их в суть дела, после чего те отбыли вместе с Караваджо на бронированном автомобиле.

Через пару дней картину повесили над алтарем церкви Святой Джулианы в Трастевере. На этот раз ее привинтили болтами к стене и закрыли защитным экраном из пуленепробиваемого стекла. Большинство прихожан так и не заметили ее исчезновения.

— Мне кажется, здесь не обошлось без тебя, Габриэль, — сказал Клаудио Ариосто, позвонив Коффину из своего спартанского кабинета.

— Надеюсь, это укрепит мою репутацию, Клаудио, — ответил Коффин, стоя с мобильником в руке перед сырным прилавком продуктового отдела «Хэрродс». — Полкило «Вонючего епископа», пожалуйста.

— Che hai detto? [66]

— Извини, Клаудио, это я продавцу. Я в магазине и покупаю сыр. У меня было несколько наводок, одна через Валломброзо и две моих собственных, но я и не мечтал, что все произойдет так легко. Мне просто крупно повезло, что кражу Малевича расследовал мой старый приятель Гарри Уикенден, который ввел меня в курс дела.

— Это просто потрясающе. Мне все равно, как это произошло, хотя подробности, конечно, любопытные. Я лично вижу здесь руку Господа, а дареному коню в зубы не смотрят. Так ведь говорят англичане?

— Если мне станет известно что-нибудь еще, я тебе сообщу. Но, похоже, эта загадка так и не будет до конца разгадана.

— Мне достаточно, что я могу закрыть это дело и отрапортовать полковнику Пасторе о наших успехах.

Коффин заплатил за покупку и отошел от сырного изобилия, держа в руках зеленый фирменный пакет.

— А теперь, Клаудио, я хотел бы замолвить словечко за Валломброзо.

— Я уже говорил с Турином. Хотя она и непричастна к обнаружению картины…

— Это ты так считаешь.

— Насколько мне известно. Ты что-то темнишь, Габриэль.

— Я не могу раскрывать свои контакты…

— В любом случае она освобождена условно и должна до конца срока…

— Я знаю, что там написано мелким шрифтом, Клаудио. Это хорошие новости. Спасибо за помощь.

— Это она должна говорить спасибо. Ладно, возвращайся к своему сыру, Габриэль. Чао, и еще раз спасибо.

«Ну вот и все, — подумал Коффин, кладя трубку во внутренний карман пиджака. — Можно считать, что дело сделано». Он остановился перед сверкающим великолепием кондитерского отдела и попросил слегка охрипшим голосом:

— Мне, пожалуйста, десять шоколадных трюфелей и два шоколадных эклера.

— Микеланджело Меризи да Караваджо родился в городке Караваджо, неподалеку от Милана, в тысяча пятьсот семьдесят первом году. Да, Фиона, того самого Милана, где была основана компания «Прада». А каких-нибудь нормальных вопросов я от вас дождусь?

Профессор Саймон Барроу распинался перед группой невежественных, унылых и апатичных студентов в одном из залов лондонской Национальной галереи, стены которого были обтянуты зеленым бархатом. По крайней мере такой ему казалась его аудитория. Профессор в окружении тридцати трех тупиц.

— В тысяча пятьсот восемьдесят четвертом году его отдали в обучение к миланскому художнику Саймоне Петерцано… нет, Маноло, тебе необязательно знать, как пишется его имя, ты же не кредит за него получаешь… В тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году он переезжает в Рим, где начинает работать в мастерской Кавалера д'Арпино, который прославился изображением цветов и фруктов. В девяностых годах Караваджо обретает покровителей в среде богатых и влиятельных кардиналов, известных своими гомосексуальными наклонностями. Главным его спонсором становится кардинал Дель Монте. В этом нет ничего дурного, ведь речь идет о хлебе насущном.

При посредстве покровителей Караваджо получает заказы от церквей. Но его в высшей степени реалистическая манера и свободная трактовка библейских сюжетов отпугивают заказчиков. Его алтарные композиции часто отвергаются как «неблагопристойные», поскольку не соответствуют представлениям церковников. Однако такая «отбраковка» лишь способствует обогащению художника. Картины Караваджо пользуются огромным успехом у светских покупателей, которые платят ему гораздо больше, чем могут предложить святые отцы.

Барроу прошелся вдоль картин вышеупомянутого художника.

— Бурная и драматическая жизнь Караваджо отмечена постоянными стычками с полицией. У него в отличие от большинства художников того времени не было учеников. Мало того, он грозился убить всякого, кто осмелится ему подражать. В мае тысяча шестьсот шестого года Караваджо убил на дуэли своего противника после ссоры, возникшей при игре в мяч. Скорее всего это были разборки между двумя уличными бандами, в одну из которых входил драчливый Караваджо.

В качестве иллюстрации к своему повествованию Барроу сделал несколько неуклюжих выпадов, имитируя поединок на шпагах. Послышались смешки, никак, впрочем, не повлиявшие на интерес к лекции.

— Раненому Караваджо пришлось бежать в Рим, чтобы избегнуть преследования за убийство. Несколько месяцев он работал в Неаполе, потом перебрался на Мальту, где был заключен в тюрьму за ссору с одним из рыцарей Мальтийского ордена. После побега из тюрьмы он обосновался на Сицилии. В тысяча шестьсот девятом году, после возвращения в Неаполь, подвергся нападению наемных бандитов, до неузнаваемости изуродовавших его лицо.

Ожидая папского помилования за убийство, совершенное в Риме, Караваджо в июне тысяча шестьсот десятого года покидает Неаполь, но в Порто-Эрколе его по ошибке арестовывают. Да, роковое невезение, хотя подчас создается впечатление, будто он сознательно навлекал на себя несчастья. Как-то раз Караваджо пригрозил убить официанта в таверне, потому что ему не понравилось, как там приготовили артишоки. Характер у него действительно был не из легких. Вскоре после ареста его отпускают. Все его пожитки, включая несколько картин, остались на корабле, на котором он приплыл. Но за время ареста корабль ушел и теперь находился на расстоянии нескольких дней пути. Караваджо пускается вдогонку, но по дороге подхватывает малярию, от которой вскоре умирает, так и не узнав, что его помиловали.

Барроу увлекся своим рассказом. Лицо его покраснело, он быстро ходил перед картинами, оживленно жестикулируя.

— Однако жалеть его не стоит… Надя, не смотри так, словно ты сейчас заплачешь… поскольку во всех своих несчастьях он виноват сам, вернее его буйная натура. Его девиз был начертан на рукоятке шпаги, которую он постоянно носил при себе, хотя это было запрещено. «Без надежды и страха». Он, в сущности, являлся головорезом, «крутым», как сейчас говорят. Но хотя жизнь его была беспутной, а искусство шокирующим, это один из самых выдающихся художников в истории искусства.

Барроу не сразу заметил в зале трех мужчин в темных костюмах, а когда увидел, резко прервал свое повествование.

— Переходим в следующий зал, дети кукурузы! Давайте, давайте. Потом будете скачивать халявную музыку. У вас еще останется масса времени, чтобы скрутить косячок и посмотреть телик. Я обладаю крупицами знаний и обрывками мудрости, которые, возможно, позволят мне повысить ваш интеллектуальный уровень. Я отдаю их вам за умеренную плату, вносимую вами за обучение. Но нюхать клей и тусоваться, конечно, гораздо интереснее.

Студенты внимательно слушали Барроу, но это ничуть не мешано ему распекать их. Профессор подошел к картине, занимавшей всю стену. На ней были изображены две фигуры в полный рост.

— Тысяча пятьсот тридцать четвертый год. «Французские послы» Ганса Гольбейна. Если бы вы хоть изредка заглядывали в книги, то сразу бы узнали данное полотно. Но ждать от вас этого — все равно что просить обезьяну перестать ковырять в носу и написать «Гамлета». Натан Донн, вы меня слушаете?