И все же известие об отъезде Клеопатры распространилось по Риму прежде, чем она успела уехать. Цицерон прислал прямо в порт специального гонца со списком книг, которые ему хотелось бы на время позаимствовать из Александрийской библиотеки.

Впрочем, даже в неприятностях, сопряженных с мрачным письмом Гефестиона, имелась своя хорошая сторона: благодаря ему Клеопатра избавилась от предстоявшего на будущей неделе визита Сервилии. Царица отправила этой особе короткое письмо, сообщая, что долг требует от нее немедленного возвращения в собственную столицу. «Что бы там ни творилось дома, — подумала Клеопатра, — я, по крайней мере, спасена от очередной встречи с этой ядовитой женщиной».

Но Сервилия не посчиталась с пожеланиями Клеопатры. Она написала, что их встречу ни в коем случае нельзя откладывать и что она приедет немедленно, завтра же.

Цезарь всего лишь два дня как покинул Рим, а самой Клеопатре через день нужно было уезжать, когда Сервилия все-таки явилась на виллу. Когда эта дама сообщила, что желает навестить ее немедленно, Клеопатра пригласила и ее дочерей, но Сервилия прибыла одна, отговорившись тем, что у молодых римских матрон слишком много хлопот с детьми и домашним хозяйством, чтобы ездить за город.

Клеопатра подумала: интересно, не намекает ли Сервилия, что сама она, Клеопатра, ведет слишком привольный образ жизни? Это всегда было любимым упреком, который римляне обращали против тех, кто не разделял их фанатичной, хотя и поверхностной приверженности к стоицизму.

— Когда птенцы наконец-то вылетают из гнезда, тогда-то зрелой женщине наподобие меня и выпадает возможность вести активный образ жизни, — заявила Сервилия.

— Но разве ты живешь одна? — поинтересовалась Клеопатра. — Я полагала, что римская женщина всегда должна находиться под защитой того или иного мужчины.

— Или они под нашей защитой — в зависимости от обстоятельств.

Сервилия улыбалась не только губами, но и глазами. Глаза у нее были странной формы — плоские внизу и сильно скругленные наверху, словно Альбанский холм, на котором некогда жил Помпей.

Сервилия сказала, что она бросила все свои дела, дабы сообщить Клеопатре о тех чудовищных вещах, которые враги Цезаря говорят у него за спиной, — что он якобы намеревается уничтожить Республику. Он хочет быть богом. Он хочет быть царем. Он хочет перенести столицу из Рима в Александрию.

Клеопатра не понимала: то ли Сервилия ревнует ее, то ли действительно пытается ее предупредить. А может быть, просто стремится разрушить ее союз с Цезарем из политических соображений, исходя из интересов своего сына — Брута. В любом случае, Клеопатра не верила, что этой женщине можно доверять.

— А что же по этому поводу говорят его друзья? — осведомилась Клеопатра. — Об этом тебе хоть что-нибудь известно? Например, что по этому поводу говорит твой сын?

— У Брута и Цезаря имеются идеологические разногласия, только и всего. Отец с самого детства забивал Бруту голову рассказами о том, как их предки боролись с тиранами. Он старался привить сыну республиканские идеи. И, боюсь, вполне преуспел. Я предпочла бы, чтобы мой сын не воспринимал все настолько буквально. Но меня это не слишком беспокоит. Брута и Цезаря связывают теплые чувства, крепкие, как у родственников, смею тебя заверить.

— Это должно быть большим утешением для Цезаря, — отозвалась Клеопатра.

Что за игру ведет Сервилия?

— Скажи, правда ли, что в твоей стране народ почитает тебя как богиню?

— Люди Египта верят, что фараон — это связующее звено между ними и богами, представитель богов на земле. Этой традиции много тысяч лет.

— Некоторые говорят, будто ты нашептываешь эти мысли Цезарю! Мысли о том, что его тоже следует обожествить!

— Я полагала, что ты хорошо знаешь Цезаря, — отозвалась Клеопатра.

— Лучше, чем кто-либо, уверяю. Наша дружба пережила все невзгоды, — заявила Сервилия, особенно подчеркнув слово «все».

«До нынешнего момента», — подумала Клеопатра.

— Если бы это было правдой, ты бы знала, что Цезарь — прежде всего римлянин. Интересы Рима он ставит превыше собственных. Никакое женское нашептывание не в силах подтолкнуть его к той или иной идее.

— Те, кто знают его достаточно хорошо, понимают это. Но я думала, что твоему величеству небезынтересно будет узнать, что эти слухи ширятся. Если верить философам, следует согласиться с тем, что знание — это разновидность власти.

— Да, действительно. Но кто же распускает эти слухи?

— Боюсь, многие. И твоя собственная сестра тоже приложила к этому руку.

— Моя сестра? С каких это пор пленницы получили возможность навязывать свое мнение самым влиятельным лицам города?

— Твоя сестра встречается с небольшой группой римлянок, которые тешат свою гордость, опекая пленников. Полагаю, тебе знакома такая разновидность доброхотов? — Сервилия взмахнула рукой, выражая неодобрение. — Они впустую расходуют естественную женскую жалость на недостойных, вместо того чтобы сидеть дома и заниматься семьей.

— Но с чего это вдруг к ней кто-то стал прислушиваться? Моя сестра — враг Рима. Смею тебя заверить, она не прекратит борьбу только потому, что ее повергли и заковали в цепи.

— Вот именно! Она подливает масла в огонь, питающий слухи о небывалых амбициях Цезаря. Она рассказывает, будто вы с ним задумали разогнать римское правительство и основать объединенное царство где-то на востоке — в Вавилоне, Александрии, Антиохии, Трое — словом, где-то там.

Сервилия следила за реакцией Клеопатры, словно кот, подкарауливающий мышь.

— А ты сообщила об этом Цезарю?

Почему эта женщина взяла на себя труд просвещать ее, Клеопатру? Что за темные цели таятся за этим высоким, гладким челом? Почему бы ей не передать сведения сразу в нужные руки?

— Да, но ты же его знаешь. Он махнул рукой и заявил, что все мои опасения основаны на пустой болтовне, на которую не следует обращать внимания.

— Неужели моей сестре верят? — спросила Клеопатра недоверчиво или, скорее, изо всех сил изображая недоверие.

Интересно, знает ли Сервилия, насколько она близка к истине — ну, не считая, конечно, всяких зловещих подробностей наподобие разгона римского правительства?

Сервилия кивнула.

— О да, потому что хотят ей верить. Цезарь пользуется любовью народа, однако некоторые очень влиятельные люди боятся его. И подозревают именно в тех стремлениях, о которых говорит царевна.

— Но ты-то наверняка понимаешь, что все это — бред истеричной, озлобленной девчонки?

— Конечно. Но ей удалось причинить определенный вред, прежде чем ее удалили из города. — Сервилия вцепилась в подлокотники кресла, как если бы собралась вставать, однако же не встала. Ее широкие белые пальцы покраснели от напряжения. — Могу я отбросить церемонии и поговорить с тобой начистоту?

— Как тебе будет угодно, — сказала Клеопатра, напрягшись. Ее пугал натиск этой бесстрашной женщины, превосходящей ее возрастом.

— Ты можешь подумать, будто я стремлюсь вернуть — как бы получше выразиться? — свое прежнее положение в жизни Цезаря. Могу тебя заверить, что это предположение бесконечно далеко от истины. В молодости я и сама именно так бы и подумала. Но ты себе не представляешь, какую свободу женщина получает на этом этапе жизни, лишившись забот подобного рода. Я хочу сказать тебе, что я люблю Цезаря уже больше тридцати лет, и моя любовь простирается куда дальше, чем обычное стремление быть объектом его желаний. Мы с ним очень, очень старые друзья. Мы с ним всегда представляли, как вместе постареем — настолько, что уже не сможем подолгу ходить без посторонней помощи. Мы будем сидеть в креслах и смотреть за тем, как молодые выполняют наши теперешние обязанности, попивать вино и наслаждаться ароматом цветов. Меня вполне устраивает, что ты стала одной из тех исполненных жизни молодых людей, которые заняли мое место. На здоровье. Я так откровенно говорю с тобой об этом, потому что хочу состариться вместе с Цезарем именно так, как только что описала. Но если он не будет осторожен — а он ненавидит осторожничать, — наши мечты могут и не сбыться.