Прорицатель разложил карты на столике царицы и читал вслух мрачное предсказание. Клеопатра на него не смотрела, продолжая внимательно изучать свое отражение. Прорицатель тем временем повторил слова жалкого астролога, которого царица отправила к Антонию, — а этот дурак брякнул ему, что Октавиан рожден под более благоприятным сочетанием звезд, нежели великий супруг Клеопатры. Подобные сведения лишили Антония присутствия духа куда вернее, чем само расположение звезд в час его рождения. «Следовало утопить того астролога за то, что он расстроил Антония и отравил великого человека неверием в собственные силы», — подумала Клеопатра.

Ирас приподнял бровь. Царица отпустила заклинателя. Ирас, мрачный, словно козел, в молчании расчесывал ее волосы. Он выглядел обеспокоенным. Даже более обеспокоенным, чем Хармиона, которой царица поверяла все свои полные отчаяния мысли и которую не трудилась утешать. Но Ирас нежен и сентиментален, как многие его собратья-кастраты. Правда, в отличие от большинства из них, Ирасу не свойственна присущая им горечь. Как он признался царице, он являлся любовником мужчин еще до того, как его лишили мужского достояния; Ирас никогда не был твердо уверен в том, что боги изначально намеревались сделать его мужчиной. Он верил, что мать прокляла его еще во чреве и изменила его пол на середине развития плода.

— Мне нечего возразить на это, повелительница. Они были совершенно излишни, — высказался он как-то по поводу его отсутствующих гениталий. — Не могу сказать, чтобы мне их недоставало.

Ирас был ровесником Антония — ему исполнилось пятьдесят четыре, — но выглядел старше. Кожа его была исчерчена сеточкой морщин — довольно необычно для сирийца. Свинцовые белила, которыми Ирас пользовался, дабы приукрасить свою красноватую кожу, лишь привлекали лишнее внимание к испещренной пометами карте его лица — карте, которая никуда не вела. Он, как и царица, подкрашивал свои темные глаза сурьмой, ресницы — чернилами, а веки и щеки — соком тутовых ягод. Ирас не охрил ладони и ступни, как это было в обычае у женщин, но каждое утро проделывал эту процедуру с царицей и в высшей степени осторожно, словно впервые, напудривал Клеопатру.

Ирас не походил ни на мужчину, ни на женщину. В последние годы внешность его приобрела андрогинные черты, вдобавок к наметившемуся брюшку. Иногда царица прислоняла голову к этому брюшку, давая отдых шее, пока Ирас сосредоточенно вплетал ей в волосы крохотные сверкающие украшения и изящные амулеты от дурного глаза; он погружался в эту работу, словно Арахна, ткущая свои поразительные ткани.

В эти горькие дни Клеопатра частенько говорила Ирасу, что он — главный мужчина в ее жизни. Евнух хихикал и краснел. Его честолюбие не простиралось дальше укладки и украшения царственных волос, что тоже было необычно для евнуха, поднявшегося к вершинам власти.

Ирас поджимал губы, поднимал брови и порывисто вздыхал. Царица знала, что Ирас ожидает от нее утешений, хочет, чтобы она сказала, что слова прорицателя — это еще не воля божества. Евнух обожал Антония, громко смеялся над его шутками, флиртовал с ним и искренне считал его великим человеком.

— Это все неважно, Ирас, — молвила ему царица. — Лучше не говорить об этом жрецам, но я не придаю особого значения словам прорицателей. Вчера, когда я пошла в храм, чтобы руководить жертвоприношением, жрец устроил целую историю из нескольких личинок, обнаружившихся во внутренностях животного. Но я спросила себя: что такое зараженная паразитами овечья печенка по сравнению с нашей собственной интуицией? Делай, как я, Ирас. Прислушивайся не к этим шарлатанам, а к доводам своего разума и движениям сердца. Следует исполнять ритуалы, но пропускать мимо ушей прогнозы.

— Матерь Египет, это же богохульство!

— Чепуха. Я все так же пылко чту богов, но мне надоели те, кто вещает от их имени здесь, на земле.

Ирас снова взялся за волосы царицы.

— Ты — вся моя жизнь, ваша царская милость.

— И ты — чудесная часть моей жизни, Ирас.

Утешенный евнух погрузился в собственные мечтания, задумчиво накручивая волосы Клеопатры на ночь. Царица посмотрела в зеркало, оценивая свою внешность. Несмотря на все неприятности, несмотря на поражение при Акции, она все еще молода. Глаза у нее блестящие, большие, почти зеленые — как ей нравится думать. В конце концов, при правильном применении косметики они действительно становятся зелеными. Нет, в них больше нет невинности. Напротив, Клеопатра соблазняет глазами — их притягательностью и многоопытностью.

Мужчинам хочется узнать, что же таится за этим взглядом. Что за глубины мудрости, что за богатства скрыты в этих пряных зеленых глазах? Мужчинам необходимо — если только в них не умерло любопытство и они приняли вызов, как это делали все великие мужчины, — разгадать тайну царицы Египта.

В этом секрет ее очарования, и Клеопатра знала об этом. Она — загадочная гора, на которую следует подняться, чтобы овладеть ее сокровенным знанием. Многие мужчины ждали этого, но так и не смогли достичь вожделенной цели.

О царице говорили, что она восхитительна, хотя сама Клеопатра понимала, что это не так. Ей было известно, что могущество и тайну часто принимают за красоту. Клеопатре же требовались хитрости египтянок, сведущих в искусстве быть привлекательными, и таланты евнуха Ираса, чтобы усилить ее природные чары. Нынешним вечером на ней не оставалось никакой косметики. Клеопатра выкупалась, служанки умастили ее тело ароматическими маслами, она облачилась в ночные одежды — и лицо, на которое она сейчас смотрела, было ее собственным, без краски и ухищрений. Клеопатра все еще выглядела молодо, хоть ей и исполнилось тридцать девять лет. Вопреки предостережениям врачей-греков, активный образ жизни, который вела Клеопатра, сохранил ей молодость, а вовсе не отнял ее. Клеопатра родила четырех детей, но тело ее по-прежнему было подтянутым и упругим, словно у четырнадцатилетней девушки. «Я похожа на женщин древней Спарты, — подумала Клеопатра, — наездниц и атлеток — сильных, воинственных, привычных к запахам войны, а не к ароматам благовоний. Таких же, как я сама. И какими были мои сестры и все женщины из нашего рода. Женщины Македонии, женщины Спарты — женщины древности, скакавшие вместе со своими мужчинами, сражавшиеся наравне с ними, правившие рядом с ними — а зачастую и повелевавшие ими самими. Непобедимые женщины».

Поэты рассказывают, что ради любви подобных женщин вспыхивали опустошительные войны. Но Троянская война началась точно так же, как и война с Октавианом, — не из-за женщины, а из-за денег. Денег Спарты. Денег Елены. Кто бы мог похитить спартанскую царицу, если бы она не желала быть похищенной? Изнеженный красавчик Парис? И кто бы мог одолеть мужчину, способного увезти спартанскую царицу против ее воли? Нет, та война велась за деньги и землю. Как и эта война с Октавианом. Как и все прочие войны.

Клеопатра всегда считала, что благо — оставаться бесстрастным по отношению к своим врагам. Этому учили ее философы, страдания ее отца и советы Цезаря. Но Клеопатре недоставало умственной дисциплинированности, чтобы заглушить ярость, которую ей внушал гнусный интриган, столько трудившийся над тем, чтобы выставить ее, Клеопатру, в виде злодейки в пьесе, разыгранной им для римского народа.

Он навешивал на нее ярлыки. Чудовище. Соблазнительница. Проститутка. Змея. Враг Рима.

Больше всего Клеопатру бесило наименование проститутки: как будто царица, происходящая от Александра Завоевателя, могла продаваться или покупаться! Октавиан прозвал ее «азиаткой», хотя и знал, что в ее жилах течет чистейшая греко-македонская кровь.

Клеопатре подумалось, что Октавиан, при всем его хитроумии, боится ее. «Он старается выставить меня врагом Рима, чтобы у него появился законный повод прийти сюда и украсть мои деньги. Так было всегда, и так будет всегда. Деньги. Мои деньги. Сокровища Птолемеев. Деньги, на которые, словно на мед, уже не первый век летят к нашим границам римские мухи. Если бы только я могла вернуть Цезаря из Аида, чтобы заставить его хорошенечко подумать, стоило ли ему назначать Октавиана своим наследником! Будь у меня тогда тот опыт, что появился сейчас, я бы ни за что этого не допустила!»