На небольшой церемонии, прошедшей в древних Фивах, Цезарь снял лавровый венок, который обычно носил на всех подобных мероприятиях, и заменил его гирляндой из цветов, как было в обычае у царей из династии Птолемеев. Египтянам это сказало именно то, что и предполагала Клеопатра: что Цезарь выказывает уважение к обычаям их страны и что он с радостью станет консортом их царицы, являющейся подданным во всем великолепии семимесячной беременности.

По утрам владыки частным образом завтракали у себя в каюте, укрывшись от палящего солнца. Разомлев от жары, они вкушали финики, манго, бананы и запивали охлажденным козьим молоком. Они читали друг другу стихи, а когда появлялось настроение — лениво, неспешно занимались любовью. По вечерам они ужинали в обеденном зале вместе с гостями — старшими офицерами Цезаря, греческими и египетскими сановниками из тех городов, мимо которых они проплывали, и талантливыми александрийцами, которых Клеопатра пригласила с собою, дабы они развлекали Цезаря.

Из них Цезарь больше всего любил беседовать с астрономом Сосигеном. Царица удалялась для сна, а Цезарь все сидел с бородатым ученым и глядел в ночное небо. По утрам он просыпался, все еще переполненный впечатлениями от разговоров о местоположении звезд, о расчете продолжительности дней, недель, месяцев и лет. Сосиген трудился над созданием более совершенного календаря, в котором не требовалось бы для урегулирования считать в конце года дополнительные дни, и Цезарь решил выделить средства на эти изыскания.

— Ты только представь себе все выгоды календаря, который соответствует истинной продолжительности года! — сказал Клеопатре Цезарь, приподнявшись на локте.

Он возлежал на прохладных, белоснежных льняных простынях, а Клеопатра кормила его нарезанной дольками папайей. Она думала о дочери Цезаря, Юлии, и о том, что та часто вот так вот кормила Помпея с рук, и о том, каким отвратительным это казалось Клеопатре — тогда, в ранней юности, когда в ней еще не проснулась женская страстность. Теперь она сожалела о том, что была резка в своих суждениях о дочери Цезаря, которая, наверное, была так же влюблена в Помпея, намного превосходившего ее годами, как Клеопатра — в Цезаря.

Цезарь смотрел на проплывающие мимо пейзажи; это занятие никогда ему не надоедало. На одном берегу реки — новые всходы пшеницы, на другом — песок, целое море песка. Монотонность зелени нарушали хижины из кирпича-сырца, крытые соломой. Берега заросли молодым сахарным тростником и прочей растительностью, перемежаемой побегами бамбука и купами пальм. На плодородной земле лениво паслось небольшое стадо, не обращая внимания на клонящееся к закату солнце. Днем сильный сухой ветер лишь усугублял жару: казалось, будто он припечатывает ее к коже, словно в наказание. Но Цезаря это не волновало.

— Жара лучше, чем холод, — сказал он. — Тот, кто хоть раз зимовал в альпийских снегах, да еще сам добывал себе там пропитание, вряд ли когда-нибудь станет жаловаться на жару.

Из Луксора они поплыли в Эдфу, известное как место убийства, где Гор — бог-сокол, сын Осириса, бога богов — убил Сета, чтобы отомстить за убийство своего отца. Там же он разрезал своего злокозненного дядю на шестнадцать частей.

— Безжалостный, — только и сказал по этому поводу Цезарь.

Они остановились в храме Гора в Эдфу; Клеопатра была особенно дружна с жрецами этого храма, и когда ей попытались преподнести огромный сосуд со знаменитыми, нежнейшими жасминовыми духами, изготовленными храмовыми работниками для супруги Цезаря, Клеопатра настояла на своем и заплатила за них.

Цезарю понравилась черная гранитная статуя Гора, у которой один глаз был сделан в виде солнца, а второй — в виде луны.

— Бог всегда спит с открытым глазом, — сказал жрец, и Цезарь заявил в ответ, что прекрасно его понимает: он, дескать, тоже вынужден был обзавестись такой же привычкой.

В конце их визита верховный жрец остановился на возвышении у храма, с которого он традиционно произносил свои предсказания. Мерцая серебристыми одеяниями в лучах заходящего солнца, жрец провозгласил, что ребенок, рожденный от римского военачальника и царицы Египта, станет великим человеком. Человеком, который объединит старое и священное — Египет — с новым и могущественным — с Римом. А затем напомнил своим слушателям, что могущество священного всегда выше могущества военного.

— Это он на тот случай, если я вдруг не в курсе, — прошептал Цезарь царице.

В завершение жрец вознес молитву богам о мире между народами, «дабы сапоги чужеземных солдат не вытаптывали урожай, дарованный народу Египта Божеством». Услышав такое, Цезарь едва не расхохотался во всеуслышание.

Когда они поплыли из Эдфу на юг, зелень на восточном берегу Нила уступила место пустыне. Жара усилилась. Горы врезались в пустыню, словно когти зверя. Клеопатра хотела забраться на самый юг, чтобы показать Цезарю крайние пределы своей страны. Она и сама никогда еще не бывала так далеко, почти рядом с границами Нубии, где обитали темнокожие люди; ее отец очень любил их музыку. Царица Египта хотела показать Цезарю двойной храм в Ком-Омбо, возведенный ее предками в честь Гора Старшего и Собека, бога-крокодила. Отец Клеопатры восхищался этим храмом и внес немалый вклад в его украшение, возведя для него огромные врата, ведущие во внутренний двор.

Колонны высились во внутреннем дворе, подобно древним каменным деревьям, — такие же высокие и торжественные, как и во всем Египте, но увенчанные изящными коринфскими капителями. Клеопатра попросила разрешения взглянуть на хранящиеся там дары ее отца, те, которыми он гордился больше всего.

Они с Цезарем прошли по сдвоенным коридорам и очутились в огромном зале. На потолке раскинули крылья могучие хищные птицы, нарисованные яркими красками. На одной из стен был изображен царь Птолемей Авлет, преподносящий дары Собеку, богу с телом человека и головой крокодила; на другой Гор производил над царем обряд очищения. Но величественнее всего смотрелась та стена, где царь был нарисован в окружении египетских божеств: Собека, богини-львицы Сехмет, Гора, Исиды и Тота, бога мудрости и письменности, которого изображали с головой ибиса.

— Эти портреты похожи на твоего отца? — поинтересовался Цезарь.

— Быть может, на того, каким он был в молодости, пока он еще не располнел, как в пожилые годы, — насмешливо отозвалась Клеопатра. — Но я подозреваю, что в те дни, когда рисовались эти картины, он уже был лет на сорок старше и фунтов на сто тяжелее.

— А чем старший Гор отличается от младшего? — спросил Цезарь.

— Старший — сокол, бог целителей. К нему приходит множество верующих в поисках исцеления от болезней. А младший Гор — сын Исиды и Осириса. Но на самом деле это один и тот же бог. Возможно, нужно быть греком или египтянином, чтобы разобраться в подобных сложностях.

За прошедшие дни они часто вместе смеялись над пренебрежением, которое внушал Клеопатре римский рационализм.

— В таком случае я просто закрою глаза на эту путаницу, — сказал Цезарь. — Ради твоего отца и той красоты, которую он создал. Здесь обитает дух двух великих цивилизаций.

— Именно потому мой отец сумел вновь заручиться поддержкой своего народа, — объяснила Клеопатра. — Отец всегда говорил, что боги добры к тем, кто чтит их, а люди уважают тех, кто чтит их богов. Отец был прав. И именно так я и поступлю, как только снова окажусь в Александрии. Когда ты вернешься ко мне, то поразишься тому, что я возведу в твою честь.

— Ты слишком умна для столь юной девушки, — сказал Цезарь.

— Я позволяю тебе относиться ко мне покровительственно лишь потому, что ты — величайший человек на свете, — прошептала Клеопатра, поднялась на цыпочки и прижалась губами к его щеке. А потом вспыхнула, усомнившись: стоит ли выказывать такие теплые чувства по отношению к чужеземцу здесь, в сдержанной и торжественной атмосфере храма?

— Если твое величество будет купаться в ослином молоке, то никогда не постареет и не утратит красоты.