Клеопатра вкушала первую за сегодняшний день трапезу, когда ей сообщили новости. Она проснулась посвежевшей, впервые за много дней не ощущая признаков лихорадки. Ярко светило солнце, и это означало, что она спала долго и крепко. Ей снился отец, исполнявший ритуальный танец Диониса, которым Авлет некогда баловал семью и друзей. Во сне отец был облачен в прозрачное одеяние, так что все видели, как его тучная плоть колышется в такт движениям. За танцем наблюдали Клеопатра и римляне — полный зал римлян. Некоторых она узнала — они погибли в сражениях в Греции. Она не желала видеть их. Хотя в этом видении она снова была ребенком, все, что предстояло ей в жизни, уже произошло. Клеопатра попыталась сосредоточиться на ловких движениях отца, раскачивавшего массивное тело в такт пению дудок, но римляне постоянно отвлекали ее. «Танцевать может только пьяный», — шутили они.

Отец не слышал их и продолжал скакать и вертеться, словно в трансе, фальшивые локоны его парика струились по спине, словно у юной девушки. Но Клеопатра, десятилетняя девочка, отлично улавливала все эти насмешки. Она высматривала Антония, единственного римлянина, который мог бы заставить их понять, что отец ее вовсе не пьян, но охвачен благоговением, что он не глумится над богом, а выказывает ему почтение. Однако Антония там не было.

Клеопатра очнулась от сна быстро, гораздо быстрее, чем если бы ей явился Антоний. Ей уже снилось прежде, что он жив, и скорбь после пробуждения была так велика, что царица глотала снадобья и снова проваливалась в сон, надеясь опять увидеть его.

Сегодня утром лицо ее было прохладным, руки и ноги теплыми — явные признаки того, что она выздоровела. Грудь все еще была покрыта уродливыми царапинами и синяками, но опухоль спала. Клеопатра потребовала принести завтрак, который доставила не Хармиона, а какая-то молчаливая служанка, которой царица не помнила. Она отослала девушку и положила в рот первую дольку апельсина, когда появилась Хармиона и попросила свою подопечную прервать завтрак.

Клеопатра все еще жевала сочную мякоть, когда Хармиона поведала, что к ней приходил старый философ Филострат, некогда бывший знаменитым лектором в Мусейоне, а ныне превратившийся в согбенного старца с длинной белой бородой и наполовину утративший остроту разума. Это утро он провел у Ария, который обронил, что сын Юлия Цезаря и старший сын Марка Антония таинственным образом были убиты. Кто это сделал, философ сказать не мог. Но Арий велел ему передать царице вот эти два предмета: лунный камень, который носил на шее Антулл, и медальон с изображением Гора, бога-сокола, с которым Цезарион не расставался никогда, даже во сне. Хармиона опустила оба украшения на ладонь Клеопатры. Они были холодны, словно из них ушло все тепло юных живых тел, на которых они некогда покоились.

Клеопатра прижала ладони ко рту, и ее стошнило. Она была рада возвращению болезни, потому что кислое жжение в глотке и во рту умеряло боль в сердце. Хармиона отерла руки царицы, а потом сказала Клеопатре, что та должна держаться.

Это еще не все. Старый философ сообщил, что Арий, бывший наставник математиков, велел ему передать царственной госпоже одно равенство: «Пять минус два равняется трем».

— Я попросила его повторить, ибо ныне он наполовину безумен. И он повторил, целых три раза, рассердившись на меня, словно я была одной из его учениц и не выучила таблицу.

Клеопатра отбросила покрывало, укрывавшее ее ноги.

— У нас очень мало времени, — промолвила она.

И впервые Хармиона не стала ничего спрашивать у Клеопатры, не стала ворчать по поводу вреда здоровью. Здоровье больше не имело значения. Старая прислужница подала царице руку, помогая ей встать с постели. Клеопатра ощутила, как закружилась голова, и помедлила мгновение, пытаясь отогнать черноту, подступавшую к глазам.

— Немедленно пошли за Ирасом.

— Ты оденешься для оплакивания?

— На это нет времени. У меня будет много времени на оплакивание, когда я умру. Но прежде, чем это случится, мы должны устроить еще один, последний маскарад.

Хармиона ушла, не спросив, зачем ее отсылают, — впервые почти за тридцать лет. Оставшись одна, Клеопатра еще раз перебрала все возможности. Остаться в живых, чтобы увидеть, как умрут остальные ее дети. Надеяться, что у Октавиана не хватит злобы и извращенности убить маленьких детей. Молить, чтобы он оказался достаточно туп и протащил знатную женщину в цепях перед своими непостоянными соотечественниками. Положить конец своей жизни и спасти троих младших… быть может. Царица понимала, что теперь нет никакой уверенности в последствиях. Кто столь же непредсказуем, как Октавиан? Да никто. Даже самые свирепые создания на земле проявляют жестокость только ради того, чтобы выжить.

Столь многих уже не было на свете, и Клеопатра думала: не ждут ли они, чтобы она присоединилась к ним? Быть может, Антоний, тоскуя без нее, просит богов поскорее воссоединить их! Клеопатра не могла сосчитать, сколько людей на протяжении ее жизни ушло в небытие. И с каждой смертью умирает надежда. Сколько раз ей твердили слова историка Фукидида о том, что надежда — товар дорогостоящий? До сегодняшнего дня Клеопатра не осознавала настоящей цены этого товара.

Одеяния Исиды казались еще более тяжелыми теперь, когда Клеопатра так исхудала и потеряла много сил, и царица почувствовала облегчение, когда смогла прилечь в носилках. Платье было многоцветным: кроваво-красным, как закат, желтым, словно солнце в ясный летний день, и белым, подобно зимней луне, — а складки расходились в стороны, точно лучистая корона солнцебога Гелиоса, лежащего на побережье Родоса. Одна только накидка, должно быть, весила несколько фунтов. Черная, отделанная бахромой, она покрывала грудь царицы, словно щит. Расшитая по краям сверкающими звездами и лунами, она отражала отблески света, что проникали в темноту закрытых носилок сквозь тяжелые парчовые занавеси. Платье украшали изображения цветов и плодов, прекраснейших даров земли, свидетельствующих о милости богини, матери земли, царицы луны, дочери неба, подательницы самой жизни. Когда царица поднимется на ноги, она должна будет идти очень осторожно, чтобы удержать в равновесии огромный бронзовый шар диадемы, поддерживаемый с обеих сторон змеями, что обвивались вокруг золотых колосьев пшеницы. Но это — ее последнее представление, и Клеопатра должна провести его безупречно.

Царица объявила, что нанесет последний визит к гробнице своего мужа, прежде чем отбудет в Рим. Врач Олимп сообщил Октавиану, что Клеопатра еще слишком больна, чтобы идти пешком, и на последнее свидание с Антонием должна прибыть в носилках, иначе ее здоровье резко ухудшится и это помешает путешествию в Рим.

Помимо самой Клеопатры, в маленькой процессии участвовали Хармиона и Ирас, а также слуги, несущие подношения: гирлянды, кувшин любимого вина Антония для прощального возлияния и корзины, полные цветов и плодов, чтобы возложить их на золотой саркофаг. Они шествовали пешком за носилками царицы, вместе с вездесущими римскими стражами. Клеопатра слышала, что Октавиан посмеялся над этим положением, заявив, что царица должна быть довольна: она всегда мечтала, чтобы римские солдаты шли за нею.

Единственное, о чем она жалела, — это о том, что не может напоследок взглянуть на свой город. Но, быть может, это и к лучшему. Клеопатра так же слаба — или так же сильна, — как и Антоний, который не хотел расставаться с земной жизнью, несмотря на то что потерял почти все. Клеопатра как раз начала выздоравливать после болезни, и эта ирония забавляла ее. Она выжила только для того, чтобы умереть. Разве не таково все человеческое существование? «Ради чего все это? — спрашивала она себя в эти последние минуты, когда у нее еще было время подумать. — Ради чего столько страданий? Столько усилий, завершившихся совсем не тем, чего я желала достигнуть?»

Она вспомнила голос давно умершего Деметрия — был ли он там, в ее сне, где царь Авлет танцевал перед римлянами? — философа, который когда-то учил ее в Мусейоне. «Это не исход, но усилие», — сказал бы он, напоминая ей о том, что у человеческой жизни нет сочтенного итога. Не существует способа измерить Добродетель. Это неуловимое качество, о котором Сократ говорил, что ему нельзя научить, но оно хранится в памяти души.