– Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел, – шепнул Куллинейн Элиаву.

– Не шепчи. Разговаривай, – ответил тот.

И, перекрывая гул голосов, Куллинейн сказал:

– У католиков не принято ходить в другие церкви.

– Это не церковь. Это синагога, – ответил Зодман.

В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но время от времени шамес подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

– Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Исраэлей, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

– А кто они такие? – спросил Куллинейн.

– Потом объясню, – ответил Элиав.

Служка потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы, и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Куллинейна и Элиава, который подтолкнул его вперед. Зодман подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы, и на него нахлынули воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, а когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил:

– Двести долларов.

– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе.

Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

Куллинейн, привыкший к строгим правилам католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал взад-вперед, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Куллинейн бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть для Зодмана иудаизм и полон глубокого смысла, но он никогда не заменит сдержанную красоту католицизма.

И стоило только Куллинейну осудить религию евреев, настал момент, который навсегда врезался в его память. Это было одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, это переживание могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка прошаркал к шкафчику в нише, и, пока остальные молились, он выбрал из связки ключей один и открыл им дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Шамес протянул его старику, и тот отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда старик вернулся с водой, омыли руки. Затем четверо босоногих мужчин достали талесы, прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, опустившись на коврик, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.

Теперь и водзинский ребе начал нараспев произносить короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в пояс, вытянули руки так, что теперь их лица скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в таком странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Куллинейн смотрел на эти, похожие на призраки фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровом, и пытался понять, чту это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец талесы были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.

– Что это было? – спросил Куллинейн, глубоко потрясенный последним действом.

– С талесами? – уточнил Элиав. – Все евреи делятся на Леви, Коэнов и Исраэлей. Коэны были первосвященниками, Леви – служителями в храме, а все остальные относились к Исраэлям. И каждую субботнюю службу Коэны – пусть даже они не называют себя этим именем – встают, накидывают на головы талесы и благословляют единоверцев.

– Похоже, Зодман воспринимает все это очень серьезно.

– Как и ты, – сказал Элиав.

Зодман покинул синагогу в восторженном настроении. Он с облегчением убедился, что в Израиле все же есть люди, которые соблюдают еврейские обряды. И когда мужчины вернулись к машине, в которой их ждала Веред, он поразил всех, торжественно заявив: «Не думаю, что мы имеем право в Шаббат разъезжать на машине», и не позволил сниматься с места до окончания святого дня.

– Неужели он так же ведет себя и в Чикаго? – прошептала Веред.

– Нет. Ему нравятся игры футбольных команд колледжей. Каждую субботу ездит в Урбану.

– Я считаю, – серьезно произнес Зодман, – пока в Израиле есть такие святые люди, как водзинский ребе, страна в хороших руках.

– Побольше таких, как этот ребе, – прошептала Веред, – и страна обречена.

Поскольку машинами нельзя было пользоваться, Куллинейн повел свою группу в отель, во дворе которого стояли оливковые деревья. И тут за холодным ланчем, потому что в Цфате в Шаббат нельзя было разводить огонь, археологи объяснили своему патрону, что им удалось найти в Макоре.

– Давайте поднимемся на гору, – предложил Куллинейн. – И там я кое-что покажу.

– Но нам не придется пользоваться машинами? – с подозрением спросил Зодман.

– Пешие прогулки разрешены, – заверил его Элиав. – По две тысячи шагов в каждую сторону.

Все пятеро поднялись на вершину одного из холмов, нависавших над Цфатом, где обнаружили руины замка крестоносцев. Зодман с удовольствием осмотрел огромные камни и спросил:

– Наши смотрятся так же здорово, как и эти?

– Лучше, – заверил его Куллинейн, – потому что на Макоре с самого начала стоял более мощный замок, и я думаю, мы там еще много чего откроем. Только понимаете, Пол, чтобы сделать открытие и докопаться до нижних слоев, нам придется переместить массу камней.

– И что же будет с замком? – спросил Зодман.

– Он исчезнет… камень за камнем.

– Но я давал деньги, чтобы найти замок.

– Вы его получите, но самые ценные находки кроются внизу – те, что уходят в самые глубины истории.

Зодман нахмурился:

– Когда мы вели переговоры, я мечтал, что у нас будет замок и я смогу отвезти своих друзей из Чикаго к… ну, словом, посмотреть на мой замок.

Куллинейн осторожно предпринял следующий шаг:

– В Израиле у нас полдюжины отличных замков, оставшихся от крестоносцев. Хотя бы вот этот… Штаркенберг. Но такого, как тот, что мы раскапываем, больше нигде нет. Он хранит последние тайны еврейской истории.

Утверждение было довольно сомнительным, но звучало весомо.

– Подобные тем, что вы видели в синагоге водзинского ребе, – добавил Табари.

Его слова были полной чушью, но, как Табари и предполагал, они привлекли внимание Зодмана.

– То есть вы думаете, что там внизу есть нечто ценное? Под замком?

– Тут, в Цфате, где мы сейчас стоим, история уходит вглубь до времен Иосифа Флавия… до времени Христа. Но Макор может прибавить к ней еще семь или восемь тысячелетий.

– Как Гезер? – уточнил Зодман. – Или Иерихон?

– Подобно, – сказал Куллинейн.

– Может, и не так далеко, – с профессиональной осторожностью уточнил Элиав.