Он показал на северный край плоской поверхности, откуда перед археологами открывался вид, недоступный с дороги: крутые берега сухого русла, которое на Востоке называется вади и скалистые откосы которого всегда защищали Макор от армий, стремящихся осадить его с севера. Вади было достаточно глубоким, чтобы похоронить в себе обломки со всего холма, – найдись только миллионер, который не пожалел бы денег на такие всеобъемлющие раскопки.
Куллинейн прикидывал, что работа на Макоре займет десять лет и каждый год будет обходиться в 50 тысяч долларов. А поскольку у него пока были средства только на первые пять лет, очень важно было как можно скорее сделать интересную находку. Он знал, что люди, финансирующие археологические раскопки, могут принять решение о выделении дополнительных средств, если их заинтересуют открытия, сделанные в первый же год, однако они могут быстро закрыть свои чековые книжки, если такового не произойдет. Поэтому так важно правильно определить место пробных траншей, ведь потом ему придется провести десять лет, исследуя те разрезы, которые вскроет его команда, а они займут менее 15 процентов всего холма. Cвоей кафедре в Чикаго Куллинейн объяснил следующее:
– По моим научным прикидкам, нам так или иначе придется иметь дело с двадцатью пластами цивилизаций. И вы должны понимать, что мне, дабы снять их все и с научной тщательностью разобраться в каждом, пока мы не доберемся до девственной почвы, потребуется примерно пятьдесят лет. И вот что нам придется сделать: проложить два исследовательских шурфа сквозь все слои. На это уйдет год, но зато потом у нас будет цельное представление о том, что мы имеем. Затем в последующие годы, если у нас будут средства, мы вернемся и будем раскапывать отобранные участки, которые обещают открытия. Но можете мне верить, когда я говорю, что, скорее всего, мы не сможем изрыть весь холм. Мы сможем лишь вскрыть картину того, что там происходило. Для этого мы туда и направляемся.
– Разве не является самым важным место, где вы проложите первые траншеи? – спросили его члены кафедры.
– Над этим я и буду потеть следующие шесть месяцев, – ответил он.
И вот настал тот момент, когда ему надо принимать важнейшее решение.
Когда Джон Куллинейн стоял на вершине холма, чьи тайны ему предстояло раскрыть, он был не просто обыкновенным человеком, который, полный энтузиазма, с лопатой в руках, прибыл на Святую землю. Звание археолога он обрел лишь после долгого периода тщательной подготовки. В Гарварде Куллинейн учился читать арамейские, арабские и древнееврейские рукописи. Во время стажировки у профессора Олбрайт в Университете Джона Хопкинса он разбирался в клинописи Месопотамии и египетских иероглифах, пока не стал читать их столь же бегло, как обыкновенный человек пробегает газету. Куллинейн потратил год, посещая в Технологическом институте Карнеги расширенные курсы по металлургии, и теперь мог безошибочно определять происхождение местных металлов и сплавов. Потом он провел три зимних семестра в Университете штата Огайо, углубленно изучая искусство керамики с таким тщанием, словно собирался всю оставшуюся жизнь лепить чашки и блюдца, но теперь с точностью до долей градуса он мог определять температуру горна, в котором шел обжиг древней керамики; об истории ее он знал меньше, чем настоящий специалист, доктор Бар-Эль, но по части технического анализа Куллинейн превосходил ее. После этих курсов он год прожил в Нью-Йорке, где в Метрополитен-музее изучал костюмы и оружие, и еще год – один из лучших в жизни – в маленьком французском университетском городке Гренобль, специализируясь в доисторическом искусстве и пещерной живописи Франции. Работая среди индейцев Аризоны, он одновременно посещал летние сессии в университете штата, занимаясь проблемами дендрохронологии, поскольку в пустынных местах хронологию можно было установить по древесным кольцам: широкие говорили о временах дождей, а узкие о годах засухи. Затем последовал полный год в Принстоне, в пресвитерианской семинарии, где он с экспертами вникал в проблемы исследования Библии. Но как это часто бывает, свое самое ценное умение Куллинейн приобрел самостоятельно. Еще мальчиком он с удовольствием собирал марки. Однажды его отец-ирландец недовольно спросил: «Что ты делаешь с этими марками?» Он и сам не знал, но, взрослея, стал смутно ощущать, что пора перестать возиться с этими клочками бумаги, и каким-то счастливым образом переключился на монеты, которые выглядели куда солиднее. Эта специализация оказалась и куда более ценной при исследовании Библии. Одна из написанных им работ помогла установить, что было два выпуска еврейских шекелей: один – во время еврейского восстания под предводительством Иуды Маккавея, за 166 лет до Христа, а второй выпуск чеканился в год восстания Бар-Кохбы, через 135 лет после появления Христа. В результате Куллинейн стал известен как специалист по нумизматике. Все эти знания плюс другие, как, например, древняя архитектура и военное искусство библейских времен, которые он приобрел на практике предыдущих раскопок, Куллинейн был готов применить к Тель-Макору, но определение места двух траншей было столь важным, что он инстинктивно откладывал решение. Когда остальные спустились с холма, он остался в одиночестве, бесцельно бродя по его вершине и рассеянно ковыряя слой почвы, чтобы определить, из чего она состоит.
Плоская вершина размером двести ярдов на сто тридцать не кажется такой уж большой, размышлял он. Два стандартных футбольных поля. Но когда ты стоишь и осматриваешь его с чайной ложкой в руке и кто-то говорит: «Копай!», это чертово пространство кажется безграничным. Куллинейн взмолился про себя: «От этого так много зависит! Господи, помоги мне найти нужное место!» Но тут его внимание отвлек маленький предмет, торчащий из земли. Он выглядел как галька. Нагнувшись рассмотреть его, Куллинейн увидел кусочек свинца, слегка сплюснутый с одного бока. Это была пуля. Он собрался откинуть ее, но передумал.
«Voilа! Наша первая находка на Тель-Макоре», – произнес он про себя и, поплевав на пальцы, очистил пулю. Теперь на ладони лежал тяжелый тусклый кусочек свинца. Слой? Возраст? Происхождение? Пуля была предлогом, чтобы оттянуть решение о прокладке траншей. Достав из папки пустую карточку, Куллинейн присел на край холма и аккуратно заполнил ее тонким, почти женским почерком, которым всегда пользовался в таких работах. Пуля, скорее всего, выпущена из английского автомата, поскольку в этих местах чаще всего пользовались именно ими. Датировать ее можно было любым из недавних годов, но логичнее всего поставить примерно 1950 год н. э., поскольку на металле были видны следы времени, что он и записал. Сделал он это лишь после того, как смущенно стер «А. D.» и заменил на «С. Е.»[2]. Он работал в еврейской стране, которая раньше была мусульманской, и здесь использование термина «Anno Domini» было бы встречено не лучшим образом. Тем не менее надо уважать принятую во всем мире систему датировки, в которой использовались обозначения «до Р. X.» и «после P. X.», нравится это мусульманам и евреям или нет, так же как долгота исчисляется от Гринвичской обсерватории под Лондоном, и англофобы могут кривиться сколько угодно. Так что Куллинейн написал «с. е.» – повсюду это воспринимается как «наша эра». Даты до появления Христа теперь пишутся «b. с. е.», «до нашей эры», и это всех устраивает.
Тонким пером Куллинейн сделал набросок пули и поставил масштаб 2: 1, то есть рисунок был вдвое больше оригинала. По правде говоря, ему следовало бы поставить 1:2. Еще раз изучив свою неожиданную находку, «экспонат первый» из раскопок, он с удовольствием убедился, что его рука по-прежнему точна, и добавил мелкими буквами «Дж. К.».
Поставив последнюю точку, Куллинейн поднял глаза и увидел, что из Иерусалима прибыл самый важный член его команды. Он взбирался на холм, чтобы поприветствовать коллегу. Это был высокий худой еврей, на два года старше Куллинейна, с глубоко посаженными глазами под густыми темными бровями. У него были впалые щеки, но полные губы всегда были готовы расплыться в улыбке. Черные волосы падали на лоб, и приехавший двигался с раскованностью человека, который был и солдатом, и ученым. В настоящее время он работал в одном из министерств в Иерусалиме и был обрадован приглашением провести на Макоре время с середины мая до середины октября. И хотя он был опытным археологом, его знание политики правительство считало столь ценным, что редко отпускало на полевые работы. Его положение на Макоре было достаточно двусмысленным. По сути, он должен быть главным администратором проекта – разбираться с жалованьем, рабочими часами и бытом. Если он не справится с этими задачами, то непростое сообщество, занятое на раскопках, погрязнет в пустых спорах, если не в стычках. Он был нанят на роль диктатора, но никто на Макоре не воспринимал его в этом качестве, поскольку Илан Элиав был опытнейшим администратором, который редко выходил из себя. Кроме того, его можно было считать едва ли не самым знающим ученым во всей экспедиции, владеющим множеством языков. Однако самой полезной вещью у него была курительная трубка. Илан Элиав имел привычку неторопливо выбивать ее о ладонь, а за это время жалобщик, пришедший к нему с какими-нибудь претензиями, успевал и сам, без вмешательства Элиава, принять правильное решение. Рабочий на предыдущих раскопках рассказывал: «Я пришел посмотреть, одобрит ли трубка повышение жалованья». Добродушный еврей с глубоко посаженными глазами слушал его так, словно у него разрывается сердце, и неторопливо крутил в руках трубку, пока работник и сам не понял, как нелепо в данный момент просить повышения зарплаты.
