На самом деле доктор Элиав официально исполнял обязанности сторожевого пса на раскопках. Холмы Израиля хранили в себе слишком много ценностей, чтобы позволять компании любителей потрошить их. В стране было больше сотни таких неисследованных мест, как Макор. В течение двух или трех ближайших веков команды из университетов Пекина и Токио или из ученых обществ Калькутты и Каира будут собирать необходимые фонды для раскопок давно забытых городов, и сегодняшнему, и будущему человечеству вряд ли пойдет на пользу, если эти города останутся забытыми. Проблема особенно обострилась, когда даже такие археологи, как доктор Куллинейн, предложили вести раскопки траншейным методом, ибо в Израиле многие преступления против истории лежат на совести энтузиастов с лопатой, которые торопливо пробивают траншеи сквозь совершенно неисследованные пласты истории. Обычно израильское правительство отвергало такие предложения, но, поскольку Куллинейн имел отличную репутацию и был настолько хорошо осведомлен в вопросах археологии, разрешение он получил. Тем не менее доктор Элиав оторвался от своей важной кабинетной работы, чтобы ценный холм не был изуродован.

И теперь он пересек вершину холма, протянул длинную руку человеку, к которому испытывал инстинктивную симпатию, и извинился:

– Прости, что не успел к твоему прибытию.

– Мы счастливы видеть тебя рядом с нами. На любых условиях, – сказал Куллинейн, ибо понимал, почему столь известный ученый, как Элиав, был направлен работать с ним.

Если уж рядом и должен быть сторожевой пес, то Куллинейн был только рад, что эта роль досталась Элиаву. Куда легче объяснять проблемы человеку, который знает больше, чем ты сам.

– Я попытался удрать еще на прошлой неделе, – объяснил Элиав. – Провел тут три полных дня, все организовал, но они отозвали меня. Я хочу, чтобы ты познакомился с лагерем.

Он подвел Куллинейна к западному краю холма, где древняя тропа зигзагом вилась по склону по направлению к прямоугольнику старого каменного здания, южный фасад которого состоял из трех изящных арабских арок. Эта аркада вела к четырем прохладным выбеленным комнатам. В самой большой будет кабинет Куллинейна и библиотека, в других разместятся службы фотографа, чертежника и отдел керамики.

– Выглядит лучше, чем я предполагал, – сказал Куллинейн. – А что тут было раньше?

Элиав ткнул черенком трубки в сторону Табари, работавшего на добровольных началах:

– Скорее всего, дом какого-нибудь араба, который выращивал оливки. Двести или триста лет назад.

Куллинейн был поражен непринужденностью, с которой общались Табари и Элиав. В ней не было ни следа характерного для этих мест антагонизма между евреями и арабами. Они сотрудничали на нескольких предыдущих раскопках и уважали знания друг друга.

– Дальше стоят четыре жилые палатки, – продолжил Элиав, – а если идти по тропе, то выйдешь к кибуцу Макор, где мы будем питаться.

Когда они шли к сельскохозяйственному поселению, Куллинейн обратил внимание на загорелых, бронзовых мужчин и женщин, занятых работой в кибуце. Они обладали на удивление привлекательной внешностью, и Куллинейн подумал: потребовалось всего несколько лет, чтобы сутулый еврей из гетто превратился в крепкого, здорового фермера. Глядя на мускулистых молодых людей, особенно на женщин с их свободными движениями, он не мог понять, в самом ли деле они евреи. Блондины с голубыми глазами, они скорее напоминали шведов; светловолосые юноши с ежиком волос на головах крепкой лепки смахивали на немцев; были тут и рыжие, типичные американцы, и интеллигентные личности английского типа; среди них присутствовала загоревшая до черноты молодежь, неотличимая от арабов. Обыкновенный человек, оказавшийся среди разнообразного населения кибуца Макор, мог бы выделить не более десяти процентов тех, кто соответствовал его представлению о евреях, и одним из них был Джемал Табари, чистокровный араб.

– Мы договорились с кибуцем о трех главных вещах, – объяснил Элиав, когда группа вошла в большую столовую. – Спать мы тут не будем. Мы будем тут питаться. И до начала сбора урожая мы можем нанимать кибуцников для работ на раскопках.

– Это хорошо или плохо? – спросил Куллинейн.

– Успокойся, – сказал Элиав. – Мы обратили твое внимание на этот холм лишь потому, что кибуцники будут очень тщательно опекать нас. «Смотри, что мы выкопали из нашего холма!» Здешние дети обожают археологию, как американские – бейсбол.

Едва археологи расселись в просторной столовой, являющейся в то же время и клубом, как к ним подошел и представился худой, коротко стриженный моложавый мужчина лет тридцати пяти, в шортах, футболке и сандалиях:

– Шварц… секретарь этого кибуца. Рад, что вы будете есть вместе с нами.

Куллинейн начал с вежливой академической формулировки:

– Мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы ценим…

Но Шварц прервал его:

– Мы ценим ваши доллары. – Он резко махнул девушке, которая разливала кофе.

– Откровенный парень, – пробормотал Куллинейн, когда Шварц отошел от них.

– В нем ты можешь увидеть нового еврея, – как бы извиняясь, сказал Элиав. – Именно в таких и заключена сила Израиля.

– Откуда он? Говорит он как американец.

– Толком никто не знает. Наверное, он называет себя Шварцем, потому что смуглый. Он пережил, один Бог знает как, и Дахау и Освенцим. У него нет ни семьи, ни прошлого, остался только голый напор. Когда он вернется, посмотри на его руку.

Симпатичная рослая и крепкая девушка в обтягивающих шортах подошла к их столу, расставила чашки и блюдца и стала разливать кофе с таким видом, словно разливала жидкий цемент. Оставив кофейник на тот случай, если кто-нибудь захочет добавки, она отошла за сахаром, но Шварц уже опередил ее и поставил сахарницу перед Куллинейном.

– Американцы хотят, чтобы все было сладким, – сказал он, но Куллинейн не обратил внимания на его слова, потому что смотрел на левую руку Шварца, где виднелся вытатуированный номер концлагеря: S-13741.

– Родимое пятно, – сказал Шварц.

– Вы говорите как американец.

– После войны я попытался обосноваться в Бостоне. Но вернулся сюда, чтобы присоединиться к борьбе.

– Свое имя вы получили в Бостоне? – спросил Куллинейн.

Шварц осекся:

– Как вы догадались? Это была фамилия семьи, в которой я жил. Прекрасные люди, но они ровно ничего не знали. И когда началась война за независимость, я захотел оказаться здесь.

Девушка вернулась со второй сахарницей, собралась шлепнуть ее на стол, но, увидев, что Шварц успел первым, отнесла ее на другой стол. Когда она отошла, Куллинейн сказал:

– До чего необычно видеть девушку, которая не пользуется губной помадой.

– Она делает это ради защиты Израиля, – воинственно бросил Шварц.

– То есть?

– Никакой помады. Никаких салонных танцев.

– Ради защиты Израиля, – повторил Куллинейн.

– Да! – едва не вскинулся Шварц. – Спросите ее сами. Авива, иди сюда!

Девушка вернулась к ним и презрительно бросила:

– Я не из этих… салоним.

– Салоним, – перевел Шварц, – те, кто ходит на танцы в салонах.

– Я дала обещание своим друзьям. И мы никогда не ходим на танцы. – Она с вызовом посмотрела на Куллинейна и отошла неловкой походкой девушки, которая знает лишь народные танцы. Шварц последовал за ней.

– Надеюсь, она не в той команде, что занимается керамикой, – тихо произнес Куллинейн.

– Минутку! – вспыхнула доктор Бар-Эль. – Когда мне было семнадцать, я дала такой же обет. Мы чувствовали то же, что Авива чувствует сейчас. Израилю нужны женщины, которые могут держать оружие… и, если надо, умереть на поле боя. Губная помада и танцы – это для слабых женщин Франции и Америки. – Аккуратно поставив чашку кофе, она добавила: – И я рада, что этот дух еще жив.

– Но ты же пользуешься губной помадой, – напомнил Куллинейн.

– Я старше, – возразила миссис Бар-Эль. – И, кроме того, теперь я борюсь за Израиль на другом поле боя.

Это было странное заявление, но в данный момент Куллинейн решил не углубляться в него.