Ни презрения, ни какого-либо превосходства, он уже не ощущал. Только вновь появившееся ничтожное чувство уже забытой трепетной неуверенности. Что делать? Чего ожидать? И Фракиец, словно удовлетворенный получившимся эффектом, заговорил. Причем без какого-либо приветствия, но при этом довольно таки беззлобно.

— Рим великодушен, мой друг. Рим обращается с Иудеей очень мягко. Гораздо мягче, чем с другими своими провинциями. Если разобраться, то и пошлины с налогами, которые взимает Рим, не такие уж и высокие. Но по всей стране растет недовольство и подстрекательство. Говорят что даже в Иерусалиме дело дошло до буйных, но к счастью не кровавых, демонстраций. Наш дорогой Сабин очень недоволен этим. А на дорогах римляне, появлявшиеся без какой-либо охраны, подвергаются нападениям. Их забирают в плен в качестве заложников. Мы не понимаем, чего вы добиваетесь?

— Наш народ вправе защищать себя от угнетателей и поработителей, захвативших силой страну наших предков. Захвативших наш дом, и требующих смирения и благодарности за это. Нам нелегко радоваться и праздновать свое освобождение из египетского плена, если сегодня при каждом своем слове и действии, мы чувствуем на своем затылке римский кулак.

— А вы знаете, что всего лишь двух легионов хватило на то, чтобы утвердить римский порядок в богатом Египте, с его многовековой древней культурой. А в отношении свирепых и диких германцев с галлами, Рим обошелся четырьмя легионами, и отныне любой гражданин империи может путешествовать по эту сторону Рейна и Дуная так же спокойно, как и по Италии.

Этот маленький старичок, с хищным взглядом, вздергивал плечи и вновь опускал их. Выражая всем телом бессмысленность сопротивления Риму, и насколько вообще безнадежна всякая попытка восстать против римского протектората. Он решил сделать ставку на силу и мощь Рима, и страх перед ним.

— Греки, пожелавшие некогда самоутвердиться вопреки целой Азии. Македоняне и их Александр, посеяли первые великие семена мировой империи. Разве теперь не достаточно было бы всего-навсего двух тысяч обычных римских солдат, чтобы оккупировать обе страны?

— Нас не интересуют былые победы Рима. В Иудеи на сегодняшний день живет до двухсот различных племен. Имеются превосходные естественные крепости. У нас есть всё нужное нам сырье. И…

— И с помощью всего тысячи двухсот человек, столько же, сколько в этой жалкой стране городов, разве не сможет Рим подавить в ней даже малейшую мысль о восстании? А Квинтилий Вар имеет целых три легиона в Сирии. Один из которых он передал Сабину для поддержания порядка.

— Сегодня у него может и три легиона. А кто знает что останется от них завтра, когда они узрят гнев Предвечного?

— Зачем вы пытаетесь увидеть в нас демонов, которых непременно нужно истребить и против которых вы желаете восстать? Вам просто нужно смириться со своей участью, с неизбежным, и покориться, как покорились другие. Ирод понимал это.

— И поплатился за это своей жизнью.

— Он уже был семидесятилетним стариком. Болезни естественны. Ваш Бог не имеет к этому никакого отношения.

— Вы так уверенно говорите о Предвечном, как будто знаете о его возможностях?

— Наши силы будут расти, народ за народ падет перед нами. Римская империя раскинется от самых западных границ земли до ее восточных пределов. Своими жалкими бреднями, и пустыми действиями, вы лишь откладываете наш неминуемый триумф. Подумайте, юноша, ведь только с одной лишь Александрии, Рим получает за один месяц больше прибыли, чем со всей вашей Иудеи за целый год. И он же предоставляет вам взамен очень многое. Разве Рим не проложил превосходные дороги, и не построил вам водопроводы? Будьте же благоразумны. Ваша вера лишь нелепая иллюзия для евреев. А мы предлагаем вам нечто реальное.

— Как например каторжные работы и налоги? Все должны помогать Риму строить новый мир и порядок. Препятствие — это грех. Вы успокаиваете народные массы и толпы своими жалкими обещаниями о светлом будущем — терпите, и все будет? А если эти разговоры и обещания не действуют, то вступает в силу римское правосудие, «равное и справедливое для всех». Правда, для евреев делается негласное исключение — любой был однозначно виновен, если он недостаточно богат, чтобы откупиться, или влиятелен, чтобы его не трогали. Для остальных были каторжные работы — римская стройка требовала рабочих рук и сил. Ну как, здесь не помочь, в строительстве-то для своей собственной страны? И жизни не жалко. Рим строил — еврей умирал.

— Вы преувеличиваете, мой юный друг. Но это не главное. Я пытаюсь донести до вас суть. Легионы Вара в любом случае подавят ваши жалкие попытки восстания. Волнения улягутся А Рим признает право на трон одного из наследников Ирода. За нами будущее. Всё что вы делаете не имеет никакого смысла.

И весь разговор словно бы уходил в никуда, являясь по сути ненужной дискуссией, за которой день за днем проводят старики в трактирах. Покорится и сдаться — вот и всё, что требует Рим, не уступая ни чем взамен.

Евреи говорят о некоем мессии, чье время пришло. Стоило лишь отпустить железную хватку царя Ирода, как все утратили страх и раболепие перед римскими чиновниками. И все ударились в веру, надеясь на своего Предвечного Бога.

Евреи заявляли, что их Предвечный бог Ягве невидим и незрим, поэтому не имеется и его изображения. Но остальной мир не собирался верить, что в этой их святая святых пусто и ничего нет. Ведь если Богу в Храме приносятся жертвоприношения, то там должен быть и какой-то образ, лик или изображение.

Враги евреев уверяли всех, что на самом деле в святая святых поклоняются ослиной голове. Но тем не менее и прогрессивные римляне, и невежественные варвары — все они умолкали, когда заходила речь об этом иудейском Боге. И что бы то ни было в этой в святая святых, оно продолжало оставаться незримым и устрашающим.

Но Клавдий Фракиец считал всё это сказками и нелепицами, не относясь всерьез, когда ему говорили о загадочном Предвечном Боге иудеев. Он оценивающее рассматривает этого странного молодого юношу с худым холеным лицом. Этого провинциала, который утверждает и разглагольствует о какой-то нелепой вере и Боге, а ведь сам не гнушается убивать ради него. Его речи могут вдохновляет разве, что ярых фанатиков этого незримого бога, и отчаявшихся бедняков, которым и так уже нечего терять. Разве может он быть угрозой, которой стоит бояться? Нет, он слаб, и наивен.

— Неужели вы не способны осознать свое собственное бессилие и оценить реальные силы нашего Рима, юноша? Скажите же мне, где ваш флот, армия, не говоря уже о технике и орудиях? Где, позвольте узнать, источники ваших финансов? Мир стал римским. Поймите же это наконец. Где же вы раздобудете себе союзников и помощь? Может быть, в вашей необитаемой пустыне? Где ваш незримый Бог?

— Вы хотите рассуждать об Иудее? Да, мы еще не готовы противостоять вам. Против грубой силой необходимы не только слова, но и такая же сила. И наш Предвечный Бог предоставить ее нам. Мир может быть сейчас и римский, но придет время, и мы заявим о себе. А вы сами разве хоть когда-нибудь боролись за то, что вам дорого? Хоть раз участвовали в сражениях? У вас ведь в жилах не кровь, а слизь и грязь. И если Иудея разрушит ваш проклятый дворец с этими запрещенными идолами, то она будет права. И я буду одним из тех, кто разрушит его.

Иуда распалялся, как тогда у синагоги, теряясь где находится и кто перед ним. И уж тем более не замечал тени напротив Фракийца, отбрасываемой явно не им. Впрочем как и сам Фракиец не замечал ее. Его раздражал этот наивный юноша раззадоривавшийся перед ним со своей верой. Которую приплетал больше для слова, чем действительно верил в нее.

— Разрешите мне еще раз объяснить вам, юноша, кто мы, а кто вы, — едва сдерживаясь Фракиец попытался в последний раз донести до него свою так называемую «истину». — В какой бы точке Рима вы ни находились, вы всегда в центре, ибо у нас нет границы. Мы поглощаем всё новые и новые пригороды и земли. Вы услышите в Риме сотни наречий. Вы можете здесь изучать особенности всех народов. В Риме больше греков, чем в Афинах, больше африканцев, чем в Карфагене.