Эти расторопные и умелые воины успели принести с собой имевшиеся на их улицах на случай осады или иной беды рогатки. Этими легкими и надежными заграждениями они быстро перекрыли улицы, ведущие к воротам, и теперь злобно посматривали через вереницы стреноженных копий на богатые дома ромейских купцов.

– А то, как бы чего не вышло.

– Чего не вышло-то? – переспросил Лют, больше прислушиваясь к самому себе, чем к воеводе, бормотавшему какую-то ерунду, и на секунду задумался.

– Вот, чтобы неизвестно чего и не вышло, – он внимательно оглядел оружие и доспехи воинов, – рогатки эти непременно и оставь. Потерпят маленько ромейские купцы, а мы с этого что-нибудь да получим.

– Что получим-то? – недоумевал воевода.

– Эх, Звянко, кабы я знал, что получим, – Лют усмехнулся, – я бы...

Он хотел было сказать «уже князем был», но не сказал, испугавшись вдруг этих слов, а сказал иначе, словно нечаянно поперхнувшись словом:

– Я бы уж в Царьграде был.

– Царьград – это хорошо, – понимающе откликнулся воевода, – я как-то раз был там с купцами; никогда не забуду. Такая красота, что дух захватывает.

Тем временем они уже подошли к воротам, и воевода вновь забеспокоился, проявляя ратную смекалку.

– Может, начать укреплять ворота, – осторожно спросил он, – а то у этих ромеев, я слышал, полно всяких таранов и других хитростей; враз ворота-то и вышибут.

– Знаешь, говорят: пришла беда – отворяй ворота, – усмехнулся Лют, – так что открывай ворота. И потом, я ж тебе сказал, что не станут ромеи нападать.

– То станут, то не станут, – вздохнул воевода, – разве тут поймешь чего-нибудь.

Он нехотя, хмуря брови, махнул рукой, и воины сняли тяжелый брус, запиравший створки ворот.

– Бери оставшихся воинов с собой, – боярин решительно двинулся к морю, – будем готовиться к встрече гостей.

– Чего готовиться-то? – недовольно проворчал воевода. – Мы к бою всегда готовы.

– Да не к бою, дружище, – терпеливо поправил боярин, – а к встрече. В этом есть большая разница. Ты уж мне поверь. Во-первых, – продолжал он, оглядывая показавшуюся морскую синь, – пусть воины разойдутся по берегу и проследят, чтоб ни одна лодка в море не вышла.

– Это зачем, – удивился воевода, – если ромеи нападать не будут?

– Затем, что если они не воевать явились, то наверняка торговаться будут. А для того, чтобы торг их ловчее прошел, захотят все про нас узнать. Вот среди рыбаков и может быть их доносчик, который поплывет и все им расскажет.

– Доносчик среди рыбаков? – Звянко озадаченно потер свою переносицу. – И о чем же они торговаться станут?

– О чем, мне пока не ведомо.

– Ну а что делать-то, во-вторых? – с недоверием в голосе поинтересовался Звянко.

– Во-вторых, я тоже пока не знаю, – помолчав, признался боярин, – посмотрим, что будут делать ромеи, тогда и видно будет.

– Зато я знаю, что будет во-вторых, – зарычал воевода, – во-вторых, меня проклянут не только в ромейском конце, но и торговцы рыбой, которые сегодня останутся без свежего улова.

– Ты бы, воевода, поменьше пекся о всяких торговцах да купцах, – с укоризной в голосе прошипел нахмурившийся Лют, – а поболее думал о ратном деле.

Они спускались к морю по пыльной дороге, петлявшей между лавками торгового посада. Как раз дорога последний раз круто развернулась, обогнув небольшой холмик, к которому уступами в два яруса лепилась лавка горшечника, подобно гигантской лестнице, и вершину которого венчала причудливая крона дикого абрикоса с маленькими желтыми плодами. Их взору открылся вид на бухту, все еще укутанную полупрозрачной пеленой утреннего тумана. Несмотря на эту розовую дымку, было хорошо видно, что морские дороги привели сюда несколько десятков боевых ромейских кораблей, тех самых громадных дромонов, на которых и держалась морская мощь византийской империи. Весь этот флот замер у входа в бухту, и только один, самый большой дромон, продолжал махать тремя рядами длинных весел, неумолимо продвигаясь к берегу. Они молча миновали китай[55], ограждавший посад, и уже подходили к причалам, как Звянко наконец выдохнул из себя застрявшую в горле обиду:

– Как же не думать о купцах и торговцах. Это ты построил себе хоромы в детинце и знать ничего не хочешь о людях, кроме своего ратного дела. А я не хочу, чтоб горожане в спину мне проклятья слали да вслед мне плевали.

Боярин остановился и посмотрел внимательно в полные гнева глаза воеводы, готового яростно отстаивать свою правду жизни.

– Знаешь, Звянко, а ты прав, – вдруг неожиданно ласково заговорил Лют, – у каждого своя жизнь и своя правда. Мы не понимаем купцов, а они не понимают нас, и еще неизвестно, за кем больше настоящей правды.

– Конечно же, их можно понять, – радостно согласился воевода.

– Да их нужно понять! – лукаво поддакнул Лют. – Ведь такие, как мы, всего лишь кровь проливают, в то время, как они, бедолаги, вино да мед попивают.

Воевода прикусил губу, но, несмотря на досаду, ратников все же исправно разослал вдоль берега присматривать за местными рыбаками. Рядом с ними остался лишь десяток воинов. Боярин оглядел придирчиво наспех собранных ополченцев и недовольно покачал головой. На княжескую дружину здесь даже не было намека, и встречать ромеев с таким сопровождением было нельзя. Он перевел взгляд на высокую надстройку на носу ромейского корабля, на которой даже с большого расстояния были видны блестящие в лучах восходящего солнца доспехи византийцев.

– Вот что, Звянко, – наконец Лют подвел итог увиденному, – ты побудь здесь на всякий случай маленько, а я схожу в город, приодену у себя этих воинов да соберу кого-нибудь из дружинников для встречи ромеев. Они не должны знать, что князя в городе нет.

– А что это ты тут взялся всем приказывать, – вдруг озлился воевода, – городское ополчение – это мои воины, и мне им приказывать. Может, это тебе лучше тут остаться, а я сам схожу в город.

– Хорошо, иди, – легко согласился Лют, – только не забудь этих ребят в доспехи нарядить да оружие дать им поприличней.

Хорошие запасные доспехи были в ромейском конце города, и где их брать сейчас, воевода просто не знал. Он скривился, как от зубной боли, почесал переносицу, и наконец, крякнув, произнес удрученным голосом довольно сложную и запутанную фразу, смысл которой сводился к тому, что он, Звянко, не против, если все-таки именно Лют пойдет в город и сделает то, что хотел сделать.

– То-то же! – боярин назидательно погрозил пальцем и, кликнув воинов, двинулся обратно в город.

Но уже через пару шагов он остановился и, повернувшись вполоборота, проговорил:

– Слышь, воевода, если ромеи явятся до того, как я успею вернуться, так ты скажи, что князь недалеко на охоте, а ты здесь вместо князя будешь.

– Как я вместо князя? – побледнел Звянко.

– Ничего, ничего, – засмеялся Лют, – ромеям с тобой, как с христианином, легче говорить будет. Да и человек, который понимает даже торговцев рыбой, быстрей поймет ромеев и то, что им нужно от нас.

Воевода аж побагровел от злости при одном упоминании о торговцах. Ясно было, что теперь Лют при каждом удобном случае будет вспоминать ему и купцов, и торговцев и насмехаться над ним. Причем делать так изощренно, как это умел лишь один Лют: вроде и не говоря никаких обидных слов, а даже напротив, всячески восхваляя, но так, что все вокруг понимали: истинный смысл этих похвалушек и есть самая что ни на есть обидная издевка.

– Даже торговцев рыбой! – проскрежетал зубами Звянко. – Ну, ничего, ты у меня тоже научишься понимать торговцев рыбой!

Он сердито пнул попавшийся под ногу камешек и решительно зашагал к главному городскому причалу, походившему на добротный широкий мост, который начали строить через море, но потом почему-то бросили. В самом начале причала, где было еще мелко, к нему лепились многочисленные надсады и византийские парусники, а почти у самого конца к здоровенным дубовым бревнам, выраставшим из воды, как руки гигантов, держащих небо, были привязаны толстыми канатами две ромейские хеландии, в которые уже переносили зерно из русских надсадов.