Теперь же он чувствовал свое бессилие, потому что явственно ощущал, что здесь, около его города и на всей прилежащей к нему земле, в ход истории вмешивалась могучая и непонятная власть, наделенная столь же таинственной и скрытой от его понимания силой. Силой, которая не давала ему проникнуть в истинную суть происходившего, разгадать подлинные замыслы стоящей за ней власти. Эта неизвестность, забытая им в далеком юношеском прошлом, теперь особенно тяготила его, лишая покоя и привычной уверенности во всех совершаемых им делах.

Боярин посмотрел на поднимающегося по лестнице воеводу, который уже не ругался, но зато пыхтел и отдувался с такой силой, словно тащил на себе еще одного такого же воеводу. Старый вояка всем своим видом показывал, как дорого стоит каждый его воеводский шаг, и что всякий, кто побеспокоит его попусту, дорого заплатит за его воеводские хлопоты.

– Ну, где там твои ромеи?! – взревел он вместо приветствия, вваливаясь на смотровую площадку башни так, словно там и не было первого боярина.

Лют Гориславич прищурил серые, со стальным отливом властные очи, то ли для того, чтоб другие не увидели, как в них сквозит насмешка, то ли для того, чтобы лучше спрятать свою неуверенность.

– Да вот же, – боярин неопределенно повернулся к морю, видимо, сам не очень надеясь что-нибудь увидеть на горизонте.

Воевода недоверчиво крякнул, смахивая с кончика носа пот, и грузно навалился на забральную стенку, упираясь здоровенными руками с красными короткими пальцами в иссушенное до серого блеска бревно. Его колючие глаза злыми буравчиками впились в морскую даль, словно он надеялся взглядом проковырять в небе дырку, из которой в его карман потечет золото. Прошла минута тягостной тишины, прежде чем воевода как-то нехотя и уже куда более примирительным тоном пробурчал:

– И почему ты думаешь, что это ромеи и что их много... и...

– И что это не торговцы? – боярин снисходительно помог завершить застрявшую в раздраженном мозгу воеводы мысль и тут же ответил в том же снисходительном тоне: – Где ты видел, чтоб торговцы ходили на боевых дромонах с тремя рядами весел, и, по-моему, только ромеи ставят на своих судах греческий огонь. Не так ли?

– А где это видно, что у них три ряда весел? – воевода перевел буравчики взгляда на боярина.

– Да вот, видно, – Лют Гориславич улыбнулся второй раз за это странное утро. – А еще вижу я, что идет два десятка кораблей и пять из них с конницей.

– Ну и где ты это видишь? – не унимался воевода, наливая свои кулаки кровью.

– В небесном зеркале, – боярин перевел взгляд своих холодных глаз на залитый нежными красками утра небосвод. – В нем отражено все, что происходит на земле, и надо только захотеть это увидеть.

– Тьфу, ты, колдун! – не в силах более сдерживать свое раздражение, выругался воевода. – Гляди, покарает тебя Господь за твое богомерзкое занятие.

– Не знаю я никакого Господа, – глаза боярина со спокойствием сильного обратились навстречу буравчикам воеводы. – И потом, боги карают людей за совершенное ими зло. А что плохого в том, что я предупредил тебя о приближении врага? Какое я совершил зло?

– Батюшка наш говорит, – затараторил, сбиваясь, воевода, – что колдовство все идет от дьявола, который есть предводитель и воплощение сил зла и который несет это зло и погибель всему роду человеческому.

– Пока что я вижу, как ваш греческий поп хочет зла Русской земле, – ледяной взгляд Люта словно придавил грузного воеводу к земле, – и погибель ей готовит через свое лукавство и обман. А ты ему веришь, как мальчишка.

– Да как же ему не верить? – сверлящие буравчики из глаз воеводы исчезли, и они стали круглыми и мягкими, как два хлебных шарика, вложенных в глазницы.

Но боярин знал, что эта мягкость была лишь хитростью старого вояки, который малость побаивался его, как колдуна, и не желал обострять спор.

– Как же не верить, – уже примирительно продолжал воевода, – когда его в святой Софии сам патриарх Иоанн Златоуст благословил?

– Не знаю я, кто его и на что благословил, но знаю, что зла он совершил много, – ленивым, почти равнодушным голосом ответил Лют, словно соглашаясь, что спорить бессмысленно, да и незачем.

Он вдруг с особой ясностью понял, что человека, в сущности, невозможно подвинуть в своих верованиях силой слова, что только огнем и мечом, как это сделал Владимир, и можно хоть что-то изменить в сознании людей. Перед его мысленным взором встали тысячи и тысячи таких, как воевода, с хорошо промытыми мозгами, в которые гвоздями бесконечных молитв надежно вбиты и нужные слова, и нужные мысли. Нет, это был не отдельный тупой человек, не желающий понимать и слушать его. Это была огромная, страшная сила, которой должен был покориться весь мир. И он вдруг четко осознал, что никогда не сможет одолеть эту темную силу, несмотря на все свои знания, умения и колдовские науки. Губы его дернулись, и он неожиданно для себя брякнул:

– А, если кого и покарают боги, так это вашего попа. И поделом ему будет.

– Как это поделом? – насторожился воевода. – Ты чего, Лют, задумал?

– Я задумал?! – словно ястреб когтистой лапой, боярин схватил воеводу за плечо одной рукой, а другой указал на море. – Это я задумал?! Эти корабли, забитые воинским людом, я сюда позвал? Или это сделал твой поп, который в нужный момент прикажет своим прихожанам открыть ромеям ворота, и они под страхом анафемы повинуются ему.

– Как, открыть ворота? – воевода отпрянул, недоверчивым и злобным взглядом оглядываясь то на море, то на улицы, которые почти вплотную примыкали к городским воротам и были населены в основном византийскими купцами. Это был ромейский конец города, который всегда выставлял в ополчение сотню обученных и прекрасно вооруженных воинов. Но так было, когда городу угрожали хазары или касоги. А что будет, когда под городские стены явятся сами ромеи? Дай-то бог, если тогда ополчение с ромейского конца просто останется сидеть по домам и не станет вмешиваться в битву. А что станется, если ромейский конец вдруг захочет помочь своим? От одной этой мысли воеводу кинуло в жар. Страшно было подумать,что сотворят эти неслабые вояки, ударив в тыл городской обороны.

– Ты не знаешь, что делать? – съехидничал Лют. – Ничего, сейчас вас соберут к заутрене, и если тут же просто не запрут в церкви, чтоб не мешали взятию города, то ромейский поп обязательно что-нибудь наплетет вам про смирение, и про то, что не должны вы роптать и противиться происходящему, ибо все плохое, что случается с нами, есть не что иное, как кара, посланная Господом за грехи ваши.

Боярин хотел было продолжить свои издевательства, искусно обыгрывая то, что с точки зрения ненавистной ему чужой веры вся жизнь человека есть сплошной грех, но увидев лицо воеводы, покрытое мелкими капельками холодного пота, сжалился над простодушием старого воина.

– Ну, да мы с тобой тоже не лыком шиты, – он хлопнул собеседника по плечу с такой силой, что могучая грудь воеводы отозвалась гулким эхом, – найдем для них достойный ответ. Да так, что мало не покажется! Да?

– Да, – неуверенно встрепенулся воевода.

– Рогатками в два ряда запрем ромейские улицы, – торопливым громким шепотом заговорил Лют, словно там, в ромейском конце, могли услышать его голос, – а за рогатками – копейщиков добрых пяток, чтоб шустрить не пытались, да пару стрельцов, позлее, с каждого боку. Так и не пройдет никто. Да?

– Да! – уже значительно бодрее согласился воевода.

Мозг его вышел из состояния оцепенения и заработал с привычной для старого воина деловитой четкостью.

– Еще стены с внутренней стороны досками закроем, – таким же жарким шепотом белыми от злости губами проговорил он, с ненавистью глядя вниз, на богатые дома ромейских улиц, – и стрельцов поболее да позлее, чтоб никто даже носу сунуть не смел.

Кулаки его сжались, превратившись в две увесистые жилистые гири, способные и без оружия крушить всех врагов города.

– Я им покажу, что такое воевода Звянко! – он словно выдохнул из себя серый сгусток злости.