– Русичи, вперед! – закричал один из них.
– Русь! Русь! – откликнулись яростным криком другие.
Горстка израненных людей, почти раздавленная многотонной массой конной лавины, вдруг отчаянно рванулась навстречу безумной ярости огромного существа, образованного из сотни взбешенных животных, стремящихся опрокинуть и растоптать русских воинов, и сотни разящих клинков, посылающих им сотню смертей одновременно. Но меч Верена, ворвавшись в самую середину этого существа, заставил его выть от боли и кричать предсмертными криками, и оно, бессмысленно растеряв свои силы в судорогах испуга, растерянно попятилось, словно забыв, что именно оно должно победить в этой неравной схватке. А русские копья все теснили и теснили печенегов, заставив их отступить за заслон из телег. Но дальше дело не пошло: дрогнувших воинов степей стали подпирать задние ряды, и натиск русских захлебнулся. Еще какое-то время печенеги топтались на месте, отбиваясь от ушкуйников, оставленных в заслоне, но долго так продолжаться не могло: возникшее хрупкое равновесие в любой момент могло быть нарушено, и нетрудно было догадаться, кто при таком численном перевесе должен был, в конце концов, одолеть.
Верен вовремя повернул своего жеребца, потому что, отзываясь на предсмертные крики, конная масса развернула часть своих копейных клинков внутрь, чтобы сжать старшого в смертельных объятьях. Он едва сумел выскочить обратно на печенежский берег, как за ним и скачущим рядом с ним ушкуйником хлестко ударили несколько длинных копий. Но Верен, прекрасно владея мечом и левой рукой, заранее перехватил щит в правую руку, приказав при этом ушкуйнику держаться слева и прикрывать его. Они вдвоем так близко скакали, отбиваясь щитами и разя врагов мечами, словно превратились в одно четырехрукое и четырехглазое существо, неутомимо и щедро рассылающее смерть во все стороны.
Доскакав до печенежского берега, они обернулись и увидели стену копий развернувшейся к ним полусотни кочевников. Не могло быть и речи, чтобы повторить удар, и Верен, окликнув второго ушкуйника, поскакал прочь от брода, надеясь увести часть печенегов за собой. Но когда свет от горящего на берегу бочонка остался позади, он еще раз обернулся и понял, что его обманка не прошла. Притворное бегство было любимой хитростью кочевников, и они на нее не поддавались.
Еще раз развернув коней, Верен вместе с ушкуйником пустили их вскачь и остановились только на границе света и тьмы, недалеко от горящего на берегу бочонка. Бой на переправе все еще шел, но теперь то, что осталось от сотни, не имело прежнего неукротимого напора. Часть упавших в самом начале воинов была потоптана лошадьми. Кто-то был еще жив, кто-то из раненых выбирался на берег, проклиная все на свете и оглашая ночь ужасными стонами. Но и с Вереном не было второго ушкуйника, судьба которого была неизвестна. Неизвестно было также, сколько смогут продержаться защитники брода. Печенегов все еще было много больше, чем русских, и только посеянное в их душах смятение мешало им быстро одержать победу.
– Давай бить через головы, – Верен изготовил лук, – в спины тем, кто стоит как раз против телег.
Вдвоем они стали пускать из темноты стрелы в спины печенегам, ведущим бой с русским заслоном. Слегка приподнятый берег позволял им видеть, как вначале один, потом другой, а следом еще один, печенеги стали падать. И вдруг, то ли сотника их убили, то ли нервы их окончательно сдали, но вся оставшаяся полусотня разом повалила назад, отступая на свой берег.
– Русь идет! Русь! – в ярости кричали избитые и окровавленные ушкуйники, спрыгивая с телег и устремляясь на врага с копьями наперевес.
Остальные воины заслона выхватили луки, и стайка стрел, оторвавшись от пения тетивы, сыпанула по вражеским спинам смертельным дождем. Печенеги откликнулись новыми стонами и предсмертными криками, которые хлестнули по натянутым нервам безжалостной плеткой испуга. Русские стрелы еще раз остервенело клюнули врагов, и печенеги, окончательно дрогнув, бросились на свой берег, ища спасения за щитом темноты. В один миг отступление превратилось в повальное бегство, ибо конница по своей природе склонна покидать поле боя, когда величина опасности превышает силу воинского духа.
Что ж, недостатки часто проистекают из преимуществ, и то, что природа создала лошадь, как существо, убегающее от врагов, всегда будет проявляться в трудные минуты, когда воля всадника сломлена и животный инстинкт берет власть над человеческим духом.
Верен, приготовившись биться насмерть и умереть с мечом в руках, вначале даже слегка растерялся, но потом бросился преследовать бегущих, чтобы поддать им жару, и достал-таки своим длинным клинком еще нескольких печенегов. Ярость его была велика, но, проскакав с десяток шагов, он все-таки остановил своего жеребца и нехотя повернул назад, к заслону. Уж он-то хорошо знал, что погоня за степняками всегда кончается засадой или, по крайней мере, ливнем вражеских стрел, когда, рассыпавшись во все стороны, убегающие вдруг окружают своих недавних преследователей и начинают стрелять им чуть ли не в спину. Но главное: чутье старого воина подсказывало, что на этом ночная битва не кончится и силы нужно сберечь, может быть, еще для нескольких подобных боевых стычек.
Уверенный в том, что бегущие печенеги не скоро остановятся, он повернул своего жеребца и, не оборачиваясь назад, поскакал к броду. Здесь его глазам открылась ужасная картина: у берега лежало множество пронзенных стрелами и изрубленных тел, некоторые из которых еще продолжали стонать. Какой-то огромный печенег, упавший почти у самого горящего бочонка, придавил своим телом еще двух убитых. Кровь влажно блестела на огромной ране, глубоко рассекшей его левое плечо. Он был неподвижен и казался мертвым, но, даже лишенный признаков жизни, все еще внушал страх своими размерами. Верен, глянув на него, ужаснулся мысли встретиться в бою один на один с этим богатырем, не понимая, как он смог убить этого верзилу. Однако печенег, несмотря на ужасную рану, все еще был жив и, услышав стук копыт серого жеребца, пошевелился. Глаза его, полные мучительной боли, приоткрылись и уперлись взглядом прямо в глаза Верена. Старшой, поймав этот взгляд, невольно остановил скакуна и внимательно посмотрел на печенега. Ненависть в его сердце уже догорала, и он с уважением поклонился поверженной силище. Печенег весь содрогнулся, напрягая последние силы, глаза его бешено сверкнули, бледные губы беззвучно зашевелились, роняя кровавую пену. Русич достал меч, но взор умирающего вдруг затуманился и медленно потух стекленея. Старшой оглянулся вокруг. Дикая мысль, что вся эта картина смерти – дело его рук, поразила его, но к врагам он нисколько не испытывал жалости. Если бы можно было, то он убил бы их снова и еще большим числом, но, что казалось невероятным и с чем никак не хотело мириться сознание, так это то, как прихоть случая или воля богов может помочь одному человеку умертвить в одночасье стольких врагов. «Как человек слаб и беспомощен перед своей судьбой», – подумал он грустно и поскакал дальше, последний раз глянув на огромное мертвое тело печенежского богатыря.
Заслон его встретил почти гробовой тишиной. На какой-то миг он даже подумал, что все погибли или ушли, пока он гнался за печенегами, но это было не так. За телегами на берегу сидели пятеро воинов, совершенно измотанных и покрытых многочисленными ранами, один, видимо, тяжело раненный, лежал на земле. Около телеги, опираясь на лук, стоял седьмой ушкуйник, очевидно, самый здоровый. Но и этот воин имел весьма неважный вид: его правая нога чуть выше колена была перетянута тряпицей, и правая рука над локтем тоже белела свежей перевязкой. Воины молча смотрели на Верена, словно все еще не веря в то, что они остались живы. Сказать, что они все, считай, родились сейчас заново – значит, ничего не сказать. Слова казались пустыми и глупыми, но Верен не мог промолчать.
– Спасибо вам, братья! – его голос, словно чужой, вырвался из груди и оборвался, стиснутый судорогой рвущегося из самой глубины души чувства.
