Верен совсем не умел общаться с духами природы и не знал, как вернуть то далекое время, когда человек мог это делать. Но всякий раз, когда ему приходилось проезжать этой дорогой, он любил постоять на этом холме и помечтать, вспоминая рассказы матери про их берегиню, которая осталась где-то здесь, в речке Калитва. Он даже помнил имя этого речного божества – Свенда. Да, именно Свенда, именно так мать называла ее.
Торговый караван, для которого Верен разведывал путь, далеко позади взбивал желто-молочную пыль тяжелыми колесами телег. Шум движения едва доносился к вершине холма, а впереди, за полоской воды, лежал еще один такой же холм, и река, чуть поблескивая, плавно уходила вправо и, огибая невысокий бережок нежными струями, ныряла в заросли рогоза и совсем исчезала из виду. Одни только макушки ракит, отливая жемчужной зеленью, продолжали указывать на движение русла реки. Верен хорошо знал это место, знал, что там, за поворотом, будет брод и печенежский стан. И там их ждет отдых и торг. Но это будет потом, а пока он может долго сидеть в седле и смотреть, как идет караван, и слушать, как шумят ракиты над речкой Калитвой. Есть время помечтать и подумать, и где еще, как не на берегах реки, можно услышать голос далекого прошлого.
Верен оглянулся на караван, снова посмотрел на реку и улыбнулся. Улыбнулся он рассеянной улыбкой мечтателя, которая была обращена внутрь его самого и происходила неизвестно от чего. И почти тут же, в ту же секунду, он понял, что улыбается своим мыслям, которых он сам еще не понимает, но которые бередят его душу странной тоской. Не той тоской, от которой никнет и сжимается в судороге сердце, а веселой тоской ожидания чего-то огромного, что перевернет, может быть, всю его жизнь. Такое чувство у него бывало, когда зимой летел в санях с огромной горы, и радость, и ужас одновременно переполняли все его сердце. Вот и теперь то же чувство полета накатывалось волной с теплыми дуновеньями вечернего ветерка, который едва дышал прямо ему в лицо с другого берега Калитвы. Но что его так взволновало, Верен и не знал. Может, ему вспомнился голос матушки, когда она рассказывала легенды про берегиню, живущую в этой реке, может быть, душа его услышала в шелесте ракит какой-то тайный, ведомый только его сердцу, звук. А может быть, это было чувство потерянной родины; ведь сотни лет тому назад здесь жил его род, и люди пахали землю, но потом пришли народы Тьмы, и его род вместе с другими славянами ушел в леса, чтобы спасти своих детей. Так Верену рассказывал его дед, который был последним в его роду, кто умел общаться с духами рек и лесов, который хранил древние рукописи. Нет теперь ни деда, ни рукописей. Пришел в их дом поп и сжег «бесовские книги», а дед после умер от горя, ибо очень дорожил этими книгами. Веды славян, знания многих тысячелетий держали его руки и берегли для потомков и вот не уберегли. Теперь греки везде суют свою библию и говорят, что нет мудрости мудрее и знания древнее, и некому больше возразить им. Но здесь, на этом холме, Верен чувствовал, что дед его еще жив и наблюдает за ним издалека, может быть, стоя под раскидистой ракитой на том берегу, что рано или поздно вернется вера в Светлых Богов, и душа его узреет страницы той самой сожженной книги, что вырвали христиане из рук его деда.
– Старшой, старшой! – послышался сзади молодой голос под торопливый перестук копыт.
Верен узнал этот голос, даже не повернув головы, ибо принадлежал он отроку, который служил боярышне, напросившейся гостьей в его караван. Верен не любил гостей в караване, потому что люди со стороны приносили несчастья. Как правило, за таким попутчиком тянулась целая вереница разных историй, каждая из которых могла обернуться для каравана непредвиденным и опасным приключением. А старшой не любил приключения. Зачем ему приключения, если он должен был провести караван в нужное место и избежать всевозможных бед, которых и без того хватало в купеческом деле.
Опасна и сурова жизнь торгового человека, многие несчастья стерегут его в пути, и оттого – ой, как суеверен настоящий купец, верит в приметы, знамения и предчувствия, ибо, отправляясь в дорогу человек всегда доверяет свою судьбу Богу. А те купцы, что поопытней, что прошли не одно испытание, чувствуют опасность издалека, когда торговый караван лишь только собирается в путь или к нему хочет пристать нежданный попутчик. Вот таким нежданным попутчиком и была боярышня, и Верен, как опытный купец, сразу почувствовал, что не к добру она и ее люди в караване, но не смог отказать, ибо князь приказал взять всех их с собой. Покряхтел старшой, поупрямился, но делать нечего: пришлось подчиниться, но осталась все-таки на сердце тяжесть от неугодного его душе человека. Не хотелось видеть ему боярышню эту, хоть и красива она, не хотелось видеть и людей ее, хоть и воины они ладные и при случае будут каравану защитой. Только сердце упрямо твердило, что беда на людей тех положена, что несчастье им уготовано.
– Старшой! – вновь зазвенел голос уже совсем близко. – Боярышня спрашивают, далеко ли нам еще и не пора ли стоянку делать. Солнце уже клонится.
Верен нехотя обернулся к отроку. Здоровенный детина лет восемнадцати, сильный и длиннорукий, но еще не раздавшийся в плечах, с еще по-детски пухлыми губами. В дорогие, шитые бисером, сапоги заправлены полосатые штаны, а на ветру лихо вьется белое полотно нарядной нательной рубахи.
– Скоро дойдем, – буркнул Верен, чувствуя, как с приближением отрока на него опять накатывает ощущение непонятной тревоги. – Будет вам стоянка.
– Старшой, а старшой, – отрок щеголевато поднял своего коня на дыбы. – А ты что в кольчуге-то? Неужель не жарко-то?
– Лучше в кольчуге париться, чем в бою потом сжариться! – сердито бросил Верен, отворачиваясь от наглеца.
– Какой бой?! – рассмеялся отрок, видно, взятый на службу из богатого рода и оттого имевший бесстыжие и хамоватые привычки. – С кем тут биться-то, уж не с рогозом ли али с теми ракитами?
И, не дожидаясь ответа, он поскакал обратно к каравану, гикая и хохоча на скаку. Верен сердито плюнул ему вслед и, посмотрев с тоскливым предчувствием на ракиты, зашелестевшие на том берегу, подумал печально, что кабы знать, где его ждет беда, так уж не так тошно было бы выслушивать дерзкие насмешки всяких юнцов. А уж беду-то он чувствовал, да не знал, как отвести ее. «Разве что берегиню свою попросить?» – мелькнула дикая мысль.
– Эх, Свенда, Свенда, – начал он тихо. – Кабы я знал, как тебя позвать, берегинюшка, уж я бы тогда в первую очередь спросил тебя про то, что меня ждет, что истомило мою душу предчувствием тягостным. Эх, кабы показала бы ты мне эту беду растреклятую, что лежит камнем на сердце, ни покою не дает мне, ни роздыху.
Верен провел рукой по глазам и махнул ладонью, будто прогнал прочь нелегкие думы. И в тот же миг он увидел облачко сизое меж двух ракит, словно туман от речки набежал. «Однако ж, – думается ему, – откуда туману быть сейчас, ведь солнце-то еще не село? Да и облачко странное какое-то». Стал он к нему приглядываться и видит, что оно, как живое: и свет в нем мелькает, и блики мерцают. Тут у старшого аж дух захватило: неужто она, берегиня, ему откликнулась? Застыл он на месте и не шелохнется, ждет с замиранием сердца, что же дальше-то будет. Тут облачко разглаживаться стало и светлеть. Пригляделся Верен к нему повнимательней и видит, что перед ним открылась картина живая, словно сквозь туман увиденная. И на этой картине бой идет среди ночи. Костры горят, люди мечутся в красноватых отблесках пламени, оружие сверкает. Смотрит старшой во все глаза и видит себя, как бьется он один с печенегами. Одного зарубил, другого рассек аж до пояса, и тут вдруг все куда-то стало отдаляться и туманиться, и только видно одно, как летит стрела черная. Медленно так летит, чуть подрагивает, словно воздух рвет наконечником. И видит он, совсем рядом, как блестит красноватым отблеском заточенная грань острия, словно сам он и есть та стрела черная и летит сквозь ночь непроглядную. А тьма вокруг вихрем крутится, и лишь вдали пятнышко светлое, как на дне колодца глубокого. И только он разглядел эту горошину света, как все вокруг завертелось, замелькало стремительно, и светлое пятно мгновенно превратилось в круг у костра, где сам он стоит с мечом, и враги вкруг него злобятся. Но видит он себя со спины сквозь наконечник стрелы, нацеленный прямо в него. Моргнул Верен глазами, и облачко вмиг исчезло, словно и не было ничего.
