— Черт возьми, Дэниел, вы не можете подождать до завтра?

— Сегодня было бы лучше.

Одри раздраженно ответила:

— Ладно, уговорили. Приезжайте сюда к пяти. — Отключившись, она повернулась к Ленни: — Умница! Где она была?

— На лестничной площадке.

— Правда? Чудеса! Так ты готов?

— Ага.

Одри оглядела его с головы до ног:

— Бриться ты не в настроении, я правильно угадала?

Ленни задумчиво ощупал подбородок:

— Не-а.

На выезде из города они остановились заправиться. Одри послала Ленни платить, пока сама заливала бак. Когда Ленни вернулся, Одри обнаружила, что на сдачу он купил энергетический напиток и большой хот-дог; цвета сосиска была такого же, как тельце пластиковой куклы.

— Почему ты не сказал, что хочешь есть? — спросила она, когда они сели в машину. — Заехали бы в какое-нибудь приличное место.

— Я бы не дотерпел, просто умираю с голоду. Я не ужинал вчера.

Выруливая обратно на Хьюстон-стрит, Одри коротко взглянула на него:

— Почему, дурачок?

Вгрызаясь в хот-дог, он ответил:

— Денег нет.

— Ох, Ленни.

Последние три месяца Одри выдавала сыну по сто долларов в неделю. Этого пособия вместе с тем, что он получал, подрабатывая у Джин и прочих друзей семьи, вполне хватило бы, чтобы продержаться, пока он не устроится на нормальную работу.

— Мне и самому все это жутко неприятно, мам. Но не мог же я не вернуть долг Тане. И потом, я потратился на такси, когда ездил к папе.

— «Такси»! — воскликнула Одри. — Сынок, ты слыхал про метро?

— Я просил у Джин аванс, — продолжал Ленни, — но она отказывается платить, пока я не закончу работу.

— И она ничего тебе не дала? — удивилась Одри. — Даже двадцати баксов?

Ленни грустно покачал головой:

— Знаешь, я больше не хочу занимать у Тани…

Одри улыбнулась, как человек, который понимает, что его разводят, но не противится этому:

— Ладно, ладно. До меня дошло. Моя сумка на заднем сиденье. Возьми полтинник. (Ленни молча жевал хотдог.) Хорошо, тогда стольник, но ни цента больше.

— Ты уверена?

— Перестань. Просто возьми деньги.

Ленни — законченный прохвост, постоянно твердил Джоел, и не заслуживает, чтобы его баловали. Как-то он даже заявил, что Одри обращается с этим парнем как с личным жиголо. Но попреки Джоела ни на йоту не изменили ее поведения. Скорее она гордилась столь беззаветной преданностью сыну. А нападки на Ленни лишь подталкивали Одри к новым героическим подвигам: мать и сын плечом к плечу против всего мира.

Двадцать семь лет назад, в тот вечер, когда родную мамашу Ленни арестовали за ограбление банка, именно Одри делегировали забрать семилетнего мальчика из опустевшего дома, где его сторожила нянька. Над островом Лонг-Айленд бушевала метель, и Одри целый час добиралась до Гарлема по обезлюдевшему белому городу, а потом еще час кружила по кварталам в поисках нужного адреса. Когда она наконец вошла в малюсенькую квартирку над мужской парикмахерской на авеню Св. Николаса, было уже далеко за полночь. Ленни сидел обняв коленки на полу гостиной и смотрел мультики в компании гигантского, слюнявого мастифа.

— А мне заплатят? — немедленно осведомилась нянька. Она только что закончила красить ногти и теперь мерно взмахивала гибкими кистями, словно стряхивала воду или делала колдовские пассы. — Я ведь переработала, а лишние часы стоят в полтора раза дороже, сами знаете.

— Когда мама придет? — спросил Ленни, не отрываясь от телевизора.

До этого момента своей жизни Одри относилась к детям без малейшей сентиментальности. Для нее они были отдельной категорией особей, которая только учится тому, как стать человеком. То есть неполноценными взрослыми. Разумеется, она любила своих дочерей — хотела, чтобы они были счастливы и тому подобное, — но дочери не сумели возбудить в ней ту безоглядную страстность львицы, которой хвастались другие матери. Она так и не смирилась с ролью прислуги, отведенной матери, — с этим монотонным, неблагодарным трудом. Мыть пол, который не пачкала, готовить еду, которую не ест. Она кормила своих девочек с положенной регулярностью, старательно чистила им зубы дважды в день, следила, чтобы они были одеты более-менее по погоде, но вся эта возня, кроме тупого удовлетворения от исполненного материнского долга, никаких иных приятных ощущений у нее не вызывала. Даже если бы она попыталась, ей все равно не удалось бы переживать радости и горести дочерей как свои собственные; мини-драмы их повседневного существования, говоря по совести, наводили на нее скуку. Когда они просыпались среди ночи, разбуженные дурным сном, она хмуро советовала им вообразить что-нибудь хорошее и тут же отсылала обратно в постель. Когда они приходили из школы с жалобами на одноклассников, которые их обидели, Одри лишь пожимала плечами и приказывала не раскисать.

— Да какая разница, что о тебе думают эти сопляки? — спрашивала она, по-драконьи выпуская из ноздрей клубы сигаретного дыма и шурша газетами.

Чувства вины из-за недостатка материнского рвения Одри никогда не испытывала. Она полагала свое отношение к материнству наиболее здравым. Родители-маньяки с горящими глазами — вечно улыбающиеся супер-мамочки; папаши, которые околачиваются вокруг школы после звонка, заглядывая в окна, чтобы посмотреть, как там их чада, или осаждают «Ассоциацию родителей и учителей» с требованием изучения иностранного языка в группах дошкольников, — вот ониточно ненормальные. В этом самозабвенном отождествлении со своими детьми Одри видела признаки инфантилизма. Ясно, что таким образом они компенсировали печальные пробелы и неурядицы в собственной жизни.

Но в тот вечер, когда она приехала за Ленни в Гарлем, с ней что-то случилось. Глядя на его личико маленького совенка — на белесые усы от йогурта над верхней губой, блеск засохших собачьих слюней на штанах, — она почувствовала, как где-то глубоко внутри со щелчком открылось узенькое смотровое оконце и в проеме засветился путеводный огонек. У нее застучало в висках. Прилив крови, этот напористый ток, ее даже немного напугал. Ей хотелось схватить мальчика и — она уже не владела собой — стиснуть его в объятиях, расцеловать, съесть целиком.

На следующее утро она попробовала описать Джоелу этот странный психологический срыв.

— Больше всего это походило на приступ паники, — рассказывала она.

— Ну да, взять в дом чужого ребенка — не хухры-мухры, — пробормотал Джоел, второпях натягивая штаны: ему предстояла встреча со Сьюзан в полицейском участке. Он глянул на Ленни, мирно спавшего в кровати рядом с Одри. — Не беспокойся, через пару дней все устаканится.

Джоел ошибся. Не страх перед ответственностью за Ленни переполнял ее, но долгожданное пробуждение материнского инстинкта.

В дальнейшем привязанность Одри к приемному сыну часто приводила к трениям между супругами. Сколько бы Джоел ни пропагандировал воспитание детей в условиях коммуны, в «клане», его бесила мысль о том, что Ленни удалось разжечь в Одри безумную любовь, а ее «настоящим» детям — нет.

— Карла и Роза — твоя плоть и кровь, — увещевал он жену.

Но призывы к родственной преданности не достигали цели. Если на то пошло, Одри было проще любить Ленни именно потому, что не она его рожала. Как соавтор Карлы и Розы, она волей-неволей рассматривала их с неудовольствием художника, отмечающего изъяны в своем творении. Ленни же был нечаянным подарком судьбы, и, будучи избавленной от груза генетической вины за его недостатки, она могла с легкой душой наслаждаться этим счастливым приобретением.

Когда Одри с Ленни подъехали к исправительной колонии, ворота были еще закрыты. Ленни опустошил свои карманы, запихав их содержимое в дверцу машины, и они вместе с другими посетителями принялись бродить вокруг здания, похожего на бункер. Прибыл автобус, из него вышла горстка пассажиров, в основном женщины и дети. Маленького мальчика явно только что стошнило, и его бабушка — издерганная женщина в пронзительно-розовых брюках стретч — оттирала ему лицо бумажным полотенцем.