— Вы совершенно непредсказуемы, — прошептал Корнелий. — Такой и надлежит быть истинной богине! Я думал, что я знаю вас, как самого себя… оказывается, совсем я вас не знаю! Вы целый мир, который только предстоит открыть, и… и горе мне, ибо я чувствую, что недостоин вас, София. Мы, люди, всуе называем вас богиней, но мы не понимаем, насколько это верно!

Она вздохнула и молвила с печалью в голосе:

— Я знаю, дядя, что своим категорическим отказом наношу вам смертную обиду. Вы будете мне страшно мстить. Это неизбежно! И я иду на это, ибо иначе… иначе я бы перестала быть самой собой!

С великим изумлением она узрела слезы, которые изливались из его чуть раскосых, сероватого отлива, узких глаз.

— Нет, милая София, — промолвил он сквозь слезы, — я вам не буду мстить! Как может смертный мстить богине?! Я преклоняюсь перед вами, я — ваш верный раб! Я буду ждать… ждать столько, сколько богам угодно будет… и вам, моя великая любовь! Нет, нет, постойте, не садитесь в карету! Прошу вас, возвратитесь к императору, примите назначение… вы его достойны! Никто за сотни лет не был достоин править больше!

— Дядя… я не могу, я поклялась вам…

Корнелий взмахнул рукой, не то отметая все свои сомнения и прошлые надежды, не то всего лишь отгоняя прочь назойливых гвардейцев, которые помышляли усадить их в красную карету…

— Я возвращаю вашу клятву, дорогая! Идите же обратно во дворец, примите назначение, станьте первым министром! Я ничего от вас не попрошу взамен, клянусь княжеской клятвой, идите же скорее, не заставляйте бога ждать!

Она погладила Корнелия по мокрой от слез щеке.

— Что вы, дядя… что вы такое говорите? Вы возвращаете мне мою клятву? Это вы или не вы?!

Он судорожно затряс головой.

— Не можете поверить негодяю, да, София? Я сам себе не верю… словно кто-то за меня вещает эти речи… Идите же скорее к императору!

Неистощимая страсть всколыхнулась в ее душе, и София Юстина сделала шаг к беломраморной лестнице. Один, другой, третий… Вдруг она обернулась. Корнелий Марцеллин стоял, прислонившись к дверце кареты, и массировал глаза ладонями. Этот детский жест снова заставил Софию изумиться. Ноги сами понесли ее обратно, к красной карете…

— Нет, дядя, я не смогу. Не может дважды в одну и ту же реку окунуться человек…

— Вы сможете! — пылко воскликнул он. — Божественный простит вас снова…

— Но я не прощу себя! Божественный будет ждать вас, дядя.

Корнелий непонимающе взглянул на нее. София пояснила:

— Мне больше нечем шантажировать Интелика. Я устраняюсь. Сенаторы и делегаты изберут первым министром вас, дядя. Вы этого достойны.

Вы именно тот человек, который сейчас нужен Амории — умелый, сильный и жестокий, циничный до предела, уверенный в себе. Если бы не я, если бы не ваша странная любовь ко мне, вернее, к моему образу, то вы давно бы стали управителем державы. Дерзайте, дядя, и боги да помогут вам!

— Но мне не нужен Квиринал такой ценой! — простонал он. — Хочу, чтобы первым министром стали вы, София. Или не дано мне в жизни совершить ни одного благородного поступка?

— Вы негодяй, разве забыли, у вас нет совести, и никогда вам не бывает стыдно, — горько усмехнулась она. — Зачем вам, негодяю, благородные поступки совершать?

— Может быть, тогда вы меня полюбите…

— Поедемте в Сенат, дядя, и займемся делом. Страна не может жить без первого министра.

Удивительная догадка вдруг мелькнула в мозгу Корнелия и потрясла его. София не могла внезапно измениться. И даже император не мог в одно мгновение изменить ее. Тем более не мог столь страшно — страшно, фатально для себя — ошибиться в ней он, Корнелий. Тут было другое…

— Значит, это правда, — прошептал Корнелий. — Вы поклялись…

Мне следовало догадаться сразу!

— О чем вы, дядя? — изумилась София.

— Вы не хотите это делать сами. Вы жаждете, чтобы это сделал я.

— Что, дядя, что?!

— Я это сделаю, не сомневайтесь. Я уничтожу вашего обидчика, я уничтожу все воспоминания о нем! И ваши руки останутся чисты. Признайтесь же, вы этого хотите?!

София Юстина молчала и неотрывно смотрела в лицо Корнелию Марцеллину. Сперва ей показалось, что он имеет в виду Андрея Интелика — но затем она вдруг осознала, что этот жалкий говорун, ныне притихший, развенчанный, освистанный, неинтересен ни ему, ни ей; так поняла она, что дядя говорит о Варге, неукрощенном вепре из Нарбоннии, и это внезапное открытие потрясло и ужаснуло ее, она ощутило страстное желание вернуться во дворец, припасть к стопам земного бога и умолять его…

Но она была сильным человеком — и с некоторых пор признавала за другими право быть такими же сильными. «Я не могу решать за всех, я не могу всегда спасать других, кто сам себя спасти не может. Спасения достоин только тот, кто сам себя спасает, кто понимает мир и свое место в мире. Об этом говорили риши. Я верю, я надеюсь, он сам себя спасет. А если нет, то так тому и быть!».

Она была фаталисткой действия… и она не сделала ничего.

София молчала и неотрывно смотрела в лицо неизбежного правителя Империи, но ей казалось, что видит она совсем другого человека, того единственного на целом свете, который сумел понять, простить ее и мягко подтолкнуть к новой жизни…

Тот человек недаром назывался богом.

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

…Мы стояли на берегу и смотрели, как исчезают за горизонтом вражьи корабли. Мы — это мой герцог, его жена с маленьким Свенельдом на руках и рыцари, наши верные друзья.

— Мы победили их. Они бежали. Им не осталось ничего иного. Вернее, нет, они могли нас уничтожить. Всех. Им не хватило духу. И они бежали. Теперь нарбоннская земля свободна. Она — наша, и мы устроим нашу жизнь по своему хотению!

Эти достойные слова сказал мой герцог. Клянусь волшебным молотом Донара, он говорил не хуже, чем сражался! Мы, рыцари, прокричали здравицы ему и Доротее. Она их тоже заслужила!

Мы проводили взглядом вражьи корабли, а когда они исчезли, сели на коней и поскакали в Нарбонну. Нас ждал пир. В городе было голодно, но кое-что осталось. Нам много яств не нужно было для праздничного пира — у нас была свобода, она насытит нас.

Мы их перехитрили, этих хитрых амореев. Мы варвары для них, то есть нечеловеки, и это хорошо для нас. Не полагали бы они нас дикарями — не выжили бы мы после такой войны.

Они-то думают, что разгромили нас. То верно, что тысячи, десятки тысяч наших пали в войне, сражаясь за свободу. Не меньше сгинуло в чужой земле, надев невольничьи торквесы. Но вместо них встали другие, за каждого по трое встали! И мы теперь сильнее, чем до войны: нынче мы знаем, на что способны амореи, и ненависть к врагам крепит наши сердца.

Мы больше не склонимся перед ними.

Мы прятались в пещерах и в горах, пока проклятые легионеры топтали нашу землю. Мы таились. Великий государь понимал, что враг могущественнее нас, поэтому мы ждали, когда он на что-нибудь решится. Тем временем мы собирали силы.

Мы лучше стали понимать врага за этот год. Мы даже научились пользоваться его коварством, его обманами, его интригами. Враг не един, как мы, в нем много групп, которые сражаются за власть. Нам это выгодно. По слову герцога я стал доносчиком разведки амореев. Амореи, меряя нас по себе, полагали рыцаря Ромуальда предателем своего господина, — а я докладывал им только то и только так, как поручал мне государь. Они так мыслили, используют меня в своих интригах аморейских — на самом деле это мы использовали их, чтобы выжить.

Мы рыцари, интриговать постыдно нам, но светлый государь считает, что с супротивником для рыцаря достойно биться тем оружием, которым его можно одолеть. И время подтвердило, что герцог совершенно прав.