— Si alteram talem victoriam reportavero, mea erit pernicies, [102]— прошептала София. — Учись, подруга: трибун явился во дворец Юстинов моим политическим противником, а вышел из дворца моим личным врагом, смертельным врагом…

«С каждым днем и с каждой ночью легион твоих врагов прибывает, подруга… и когда-нибудь тебе не хватит сил управиться со всеми с нами», — подумала Медея, но вслух сказала совсем другое:

— Объясни мне, зачем ты изводила себя, выкручивая руки этому упрямому плебею, когда достаточно было отдать улики его святейшеству, и с лучшим результатом? Неужели ты пожалела Интеликов?

— Конечно, нет, — усмехнулась София. — Дело в другом. Я не хочу, чтобы избранника народа сочли еретиком. Это опасно для державы. Сегодня обвинят злосчастного Интелика, а завтра, может быть, возникнет искушение назвать преступником достойнейшего мужа. Это ведь так просто: если ты еретик, тебя уже не существует! Я не хочу творить опасный прецедент.

— Ты блефовала…

— Да. Я ни за что не отдала бы документы в Курию. Но Кимон Интелик обязан был понять: София Юстина способна это сделать!

Медея услышала это, и первой мыслью ее было предупредить Корнелия и Кимона. «Если они узнают, что София блефовала, Корнелий станет первым министром… он и Кимон мне важной услуги не забудут!». Но тотчас Медея вспомнила туманные намеки самого Корнелия. «Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я», — сказал ей Корнелий. «А если так, — подумала Медея, — он не польстится на мою услугу. Кроме того, он может не поверить мне, подумает, я действую по наущению Софии. И, что еще важнее, мне нет резона их предупреждать: они не смогут дать мне больше, чем я уже имею. Повременю!».

Еще Медея подумала о том, что на месте подруги она, конечно, учинила бы процесс, красивый, громкий и ужасный: став архонтессой, она осталась прокурором, такое было у нее душевное призвание…

Она еще не знала, даже не надеялась, что грядет славное время для великих прокуроров.

Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего еще не кончилось, а только начиналось!

Вопреки предостережениям Софии, Кимон сразу же поехал в Квиринал. Но там Корнелия не оказалось, и референты, равно как и слуги, на все вопросы трибуна только недоуменно разводили руками. Кимон вернулся в Княжеский квартал, однако и в фамильном дворце Корнелия он не нашел.

Подивившись подобной беспечности многоумного князя, Кимон решил оставить поиски. В тот момент, когда он принял такое решение, экипаж плебейского трибуна внезапно атаковал подозрительный субъект, с ног до головы закутанный в черные одеяния. Охрана задержала субъекта, и тому пришлось бы несладко, если бы Кимон вдруг не опознал в субъекте родного сына.

Без лишних слов Андрей был пропущен внутрь кареты, где и состоялся между отцом и сыном откровенный разговор. Андрей узнал о шантаже отца Софией, а Кимон, в свою очередь, узнал, каким недобрым промыслом жестокой Фаты надежный сын, его преемник, достаточно благочестивый аколит, оказался замешанным в зловредной ереси Ульпинов.

Если вы, читатель, это запамятовали, пробежите глазами шестую главу нашего романа.

Разобравшись в обстановке, отец и сын пришли к единодушному выводу, что доверять вероломной Юстине нельзя и что ей, когда она добьется своего, ничего не стоит передать кошмарные улики в Курию… недаром клятву кровью Фортуната отказалась дать! Из этого следовало, что спасти Андрея может единственно Корнелий Марцеллин, лишь он способен одолеть коварную Юстину.

Чтобы не привлекать к своей заметной персоне излишнего внимания, Кимон уехал, — а Андрей, закутавшись обратно, остался ждать у врат марцеллиновского дворца, ежесекундно трепеща, что кто-нибудь его признает и сдаст милисам в белых ризах, его, презренного еретика.

Если вам, читатель, когда-нибудь приходилось стоять холодной ночью под дождем, с пока еще свободной петлей на шее, вы, несомненно, проникнетесь страданиями злополучного Андрея, если же нет, поверьте автору: эта ночь окажется самой ужасной в несоразмерно длинной жизни Андрея, и те великие, решавшие сейчас его судьбу, в другое время горько пожалеют, что эта ночь не стала для Интелика последней…

Таким несчастным его и обнаружил Корнелий Марцеллин, вернувшийся в свой дворец на рассвете. Когда грузная фигура, чем-то похожая на большой комок слипшейся грязи, метнулась к княжеской карете и, заламывая руки, жалобно взмолилась о спасении, первым интуитивным побуждением Корнелия было оттолкнуть комок ногой, дабы скрылся он с глаз — туда, где этой грязи место. Затем Корнелий вспомнил, что место этой самой грязи в его планах пока еще не занято другой, и пригласил Андрея во дворец.

Там злополучный делегат сумел избавиться от черного плаща и чуть придти в себя. Хозяин укрепил его вином; в ответ Андрей поведал душераздирающую историю о кознях злой врагини. Корнелий слушал с мрачным видом, не вмешиваясь, не перебивая; бойкий на язык делегат и не представлял, какое яростное пламя бушует в сердце покровителя! — …Спасите меня, ваша светлость, — закончил он рассказ, — я верный человек ваш, я пригожусь еще не раз! Спасите, во имя светлого Творца и всех великих аватаров!

Корнелий беззаботно повел плечами.

— Не понимаю, юный друг народа, о чем тревожиться тебе.

Андрей со страхом посмотрел на покровителя, и не поверилось ему, что покровитель мог сказать такое!

Забыв остатки делегатского достоинства, Андрей пал на колени и молвил сбивчиво и торопливо:

— Помилосердствуйте же, ваша светлость! Не я ли вам сам доносил, как было дело?! Ночью это случилось… в октябре Года Химеры… когда нарбоннские владыки склоняться приезжали! И этот Варг свирепый, лютый зверь, язычник, меня словил той ночью… и заставил идти на площадь… на Форум, где еретиков у позорного столба держали. Но сам я их не трогал…

— А отпечатки пальцев на оковах разве не твои? — с едва заметной ухмылкой вопросил Корнелий.

— Д-да… — икнул Андрей. — Но он меня заставил, этот вепрь! Иначе б он меня убил! Ну, как же, ваша светлость, вы не помните!

— Я помню, помню! Заметь, однако, юный друг: историю освобождения еретиков Ульпинов я знаю только с твоих слов. А что было на самом деле, известно лишь богам. Вдруг ты действительно… ну, понимаешь, о чем я говорю.

— Вы мне не верите?!! — с искренним ужасом в голосе вскричал Андрей.

— Успокойся и не вопи. Считай, я тебе верю, даже если ты скрывающийся еретик.

— О, боги!.. Зачем мне быть еретиком? Я жертва лютого злодея!

— Осталось только доказать это священному суду, — философски заметил Корнелий.

— За что ж вы так… Я ли не ваш слуга?

— Достаточно ли ценный ты слуга, чтоб за тебя быть обвиненным в потворстве злобной ереси? — вопросом на вопрос ответил Корнелий.

— Я знаю, вы найдете выход, ваша светлость! Я не хочу умирать!

— Ты слышал, что сказал по этому поводу Лукреций?

— А? Лукреций? Какой Лукреций, ваша светлость?

— Тит Лукреций Кар. Не знаешь о таком? Ну ладно… Он сказал:

— Зачем смеетесь надо мной вы, ваша светлость? Вы знаете, я не силен в латыни.

— Ах, да, прости… И верно: зачем тебе латынь, речистому слуге простого люда? Это ученым еретикам она нужна, а ты не еретик, просто воинствующий невежа. Я для тебя переведу: