…Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; очнулся он, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело, и тем же мигом София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить ее, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:

— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…

Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог постичь, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, еще до прихода врачей, сама вернулась в сознание и, более того, встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся слуг гневно отослала прочь…

Эмилий не мог постичь, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.

Они вернулись в прежнюю каюту, по пути заглянув к Медее; та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он тоже уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.

— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда знаешь ты про Марсия… и про меня?

Я тебе ничего не говорила!

Эмилий усмехнулся.

— Тит рассказал мне. Наивна ты, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как складывается у дочери личная жизнь. Он устал от власти, но он любит тебя и желает тебе счастья.

София поморщилась: нравоучительные беседы раздражали ее, особенно когда для них не оставалось времени.

— Ты, верно, осуждаешь меня, Эмиль: я изменяю законному супругу.

Эмилий обнял ее и сказал с улыбкой:

— Я никогда тебя не осуждал и осуждать не стану. Князь Марсий Милиссин достойный человек. Если ты счастлива с ним, я тоже счастлив.

— Какой ты славный! — вздохнула София. — О, если бы ты знал, кто я на самом деле!

— На самом деле ты очень хороший человек, — отозвался Эмилий, — но тебе почему-то нравится казаться грозной, жесткой и опасной, хуже, чем ты есть. Ну что ж, у каждого, как говорят, свои причуды. Меня ты, впрочем, не обманешь… Поэтому ответь, — внезапно вымолвил он, — с чего взяла ты, что Марсий жив? Я рад, конечно, этому, но…

София поднесла палец к его губам.

— Ни слова больше! Доверься мне, Эмиль; я просто знаю. О том, что видел, молчи. Еще лучше — забудь. Этого не было.

Эмилий помрачнел; он не любил, когда с ним обращались, как с ребенком. Даже София.

— Хорошо, — сказал он угрюмо, — я буду statua taciturnior [55]. Но прежде ответь мне на единственный вопрос, иначе не найду себе покоя… скажи, Софи, ты кто — ментат?!

— Я не ментат, — быстро ответила она, — я любящая женщина. Или ты не веришь в волшебство любви?

— Я верю в волшебство любви, — вздохнул Эмилий. — Но я тебе не верю! То, что я видел…

— Оставим это! Я не ментат, и точка! Как я могу ментатом быть и обитать среди людей… я имею в виду, среди обычных людей? Ты думаешь, мне это бы позволили?! Что ты вообще знаешь о ментатах?!! все, замолчи, довольно! Чтоб больше ты не смел мне это говорить!

— Пусть так… Я рад, что моя весть не оказалась горькой, как я считал.

Однако София горестно покачала головой.

— Увы, Эмиль, ничего еще не кончилось. Воистину, лживая молва растет на ходу, и нет ужасней зла! О том, что Марсий спасся, известно мне, ну, и тебе; а вот о том, что он погиб, как сказано в депеше, известно очень многим… Нашлись «доброжелатели», которые поспешили сообщить трагическую новость Клеменции, в больницу; я думаю, здесь дядя постарался, ибо воистину нет ничего святого для него… Она сошла с ума, несчастная мать.

Мороз пробежал по коже кесаревича.

— Сошла с ума? В каком смысле? — с трепетом спросил он.

— В прямом, Эмиль, в прямом! Узнав о смерти единственного сына, Клеменция рассудком помешалась; хвала богам, жизнь не оставила ее!

— Ты в этом уверена, Софи?

— Я в этом уверена, Эмиль.

— Но как…

— Ни слова! Иначе мои уста умолкнут для тебя.

— Ее можно вылечить?

— Не знаю. Я не Кассандра.

Она подошла к окну — и удивилась снова, почему не видно проблесков рассвета. «Когда же кончится сегодняшняя ночь?».

— Помоги мне, Эмиль, — вдруг сказала она.

Голос его трепетал от волнения, когда он отвечал:

— Я сделаю все, что в моих силах, только скажи.

— Отвези меня в Мемнон. Немедленно. Сейчас.

Небольшой спортивный моноплан несся вослед уходящей мгле. Далеко позади остался просыпающийся Нефтис, «город мастеров»; моноплан летел над Ливийской пустыней; на десятки миль вокруг не было видно ни огонька, и могло показаться, что твердь исчезла вообще, что воздушный корабль, словно неприкаянный дух, скользит в давящей пустоте Эреба, а ниже простирается тартарова бездна… горе тому воздухоплавателю, кому назначено потерпеть крушение в этих местах!

Усилием воли Эмилий изгнал коварные мысли. Он по праву считался одним из лучших пилотов Империи, а его моноплан — одним из самых быстрых кораблей. Но не только поэтому София попросила о помощи именно его. Множество факторов, сложившись воедино, позволяли ей рассчитывать на стремительный успех. Как член царствующей династии, кесаревич Эмилий не обязан был испрашивать разрешения на полет, ему дозволялось подниматься в воздух не из огромного столичного аэропорта в далеком Эсквилине, а с острова Сафайрос, где у Фортунатов был собственный аэропорт; оттуда можно было подняться, не вызвав подозрений и избежав как изнурительных формальностей, так и огласки; София хотела во что бы то ни стало сохранить в тайне свою неожиданную поездку в Мемнон.

План был идеален, но, как и всякий идеальный план, трещал по швам, когда затрагивал живых людей. Эмилий категорически отказывался лететь в Мемнон. Новая затея Софии представлялась ему безумной, особенно в свете событий, случившихся этой ночью. В голове его не укладывалось, как может София покидать столицу в такой критический момент, когда судьбы едва ли не всех близких ей людей висят на волоске, и отправляться в обитель мрачных тайн — зачем, с какой сокрытой целью?! А София, презрев его изумление, не стала ничего объяснять. На глазах у Эмилия она облачилась в форменный калазирис логофета, на голову надела клафт с кокардой аватара Сфинкса, и потребовала, чтобы он, Эмилий, не медля ни секунды, отвез ее на Сафайрос, благо гидромобиль, на котором он приехал, под рукой. все еще не веря, что она и впрямь этого хочет, кесаревич решительно помотал головой и произнес:

— Я не стану потакать безумию. Не стану сам и тебе не позволю. Я отвезу тебя в Темисию, к отцу.

Тогда София скрестила руки на груди и молвила ему:

— Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду. Ты отвезешь меня, а если нет, я справлюсь без тебя, хотя это меня задержит. Клянусь кровью Фортуната, если понадобится, я подниму на ноги всех, и вылечу в Мемнон! А если мне и это не поможет, возьму крылья Дедалия Лабрина, в которых он на бал явился, и полечу, подобно древнему Дедалу!.. Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду, с тобой ли, без тебя, но буду! Я так решила — выбирай, Эмиль!

Он смотрел на нее — и понимал душою, что отказать Софии будет еще большим безумием, нежели согласиться с ее затеей. Он видел светлое лицо, глубокие глаза с пылающей в них страстной волей, он видел острые напрягшиеся скулы, он видел чуть раскрытые ярко-карминные уста, аристократически тонкие, но изумительно очерченные, он видел два ряда жемчужин меж этих уст и даже алый язычок… он видел это все, он явно ощущал магнетическую силу, исходящую от Софии, силу, заставлявшую подчиняться многих и многих людей, очень разных, но единых в одном — они испытывали счастье, подчиняясь ей… Эмилий не был человеком робкого десятка, скорее даже, он был бесстрашным человеком, но против этих чар сражаться он не мог и не хотел. Еще вдруг понял он, что София нисколько не лукавит, не блефует; ей нужно — и она добьется, ибо не привыкла отступать по чьей-то прихоти; не он, так кто-то другой исполнит безрассудную волю. Эмилий подумал, что «кто-то другой» не будет защищен высоким титулом кесаревича, а София, когда ей нечто очень нужно, с людьми не церемонится. Впрочем, и ему, внуку августа Виктора V, она могла усложнить жизнь, хотя бы одной своей обидой, но нет, она ему не угрожала, она просто сказала: «Выбирай!», — как будто у него был выбор… «Хорошо, — подумалось ему, — пусть вместо объяснений будет ее воля!».