— Воистину продуманно устроена ваша великая держава! — воскликнул гуру Мадхва; оборотившись к ученику, он требовательно вопросил: — Ты все записываешь, благородный юноша?

— Да, о Учитель, — ответил тот. — Нет ни единой буквы в твоих словах или словах великознающей раджассы, которую бы я пропустить дерзнул.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул брамин. — Ты продолжай записывать, все это очень важно… — вновь повернувшись к собеседнице, он молвил: — Возможно, вам покажутся обидными мои слова, многоученая раджасса, но я скажу, во имя истины и знания, которые мы равно ценим.

Раскрылась мне полезность богов ваших! Вы встроили их в государство! У вас, помимо государства, нет ничего: ни веры, ни сообщества людей, ни даже мыслей. Ваше великое государство сковано учением Фортуната, а вместе с государством скованы и люди, и наука, и культура. Не мне, ничтожному, судить, хорошо ли это, плохо ли, но это так!

София незаметно осмотрелась и тихо спросила брамина:

— Какой из редких языков известен вам, но не им?

На устах гуру мелькнула улыбка сочувствия и понимания: София имела в виду его учеников.

— Я говорю на языке Заратуштры, — ответил он.

— Не хочу, чтобы ваши ученики сохранили мои следующие слова, — сказала она, также перейдя с санскрита на авесту. — Знайте же, бхагаван, я с вами полностью согласна! Наши боги — такая же часть аморийского государства, как и мы, люди. И в этом наша сила! Где еще боги каждодневно, ежечасно, всякий миг служат укреплению сообщества людей?!

— То, что вы сейчас сказали, нельзя произносить вслух? Ересь?

София молча кивнула и прибавила:

— Ничто и никто не спасет человека, если он еретик. Он может быть князем, первым министром или самим императором… если он восстает против богов, то есть против основ Учения, он обречен. Любому гражданину позволено критиковать земные власти, но горе всякому, кто даже на словах рискнет поставить под сомнение Божественный порядок!

Внимательно глядя на княгиню, мудрец промолвил:

— Вы боитесь… Вы, та, чей ум подобен красоте, боитесь отпустить свою мысль на волю! Должно быть, это непредставимая мука — искать спасения от собственных неразрешенных мыслей, мука страшней танталовой…

— Нисколько, — заметила София, отвечая гуру тем же взглядом. — Тантал наказан был богами, страдал за дело, ибо попытался, дерзкий нечестивец, встать вровень с олимпийцами. А я нисколько не страдаю, я понимаю свое место, я признаю разумность Божественного порядка. Как мы живем, так только можно жить среди враждебной дикости — иначе смерть державе Фортуната!

— Порядок ваш разумен, но справедлив ли он? Вы можете не отвечать.

— Нет, я отвечу… Он справедлив, бесспорно. Он справедлив уже постольку, поскольку он порядок, а не хаос. Божественный порядок хранит державу от распада, и тем он справедлив, sub specie rei publicae [39].

— Я не колеблясь, расстанусь с жизнью, лишь бы жила моя держава! — гордо, не размышляя ни мгновение, ответила княгиня.

— Вы веруете в богов или в державу, вы лично?

София на мгновение задумалась, но затем, устремив ясный взгляд на собеседника, промолвила:

— Я верую в себя! В тот микрокосм, который составляет мою личность. Мир отражается во мне, я отражаюсь в мире. Есть я, есть мир, который мне возможно изменить, и есть богами установленная данность, Божественный порядок, с которым я живу в согласии, ибо иначе жить нельзя…

Неожиданно на устах гуру появилась довольная улыбка, и он сказал:

— Вот и вернулись мы к началу беседы. Ваша цивилизованная вера, как и другие, варварские, алчет зримых жертв. Она снедает вас, людей, ей преданных!

София с изумлением посмотрела на мудреца: мысль, высказанная им, никогда не приходила ей в голову. А он продолжал:

— Вы, аморийцы, стеснены страхом перед своим Божественным порядком. Вы боитесь его утратить, и он, видя ваш страх, безраздельно властвует над вами. Сказать вернее, не один лишь страх тому причиной, нет, к страху примешана своеобразная любовь. Вы любите и боготворите своего Господина, этот внушающий страх Божественный порядок, как робкая жена боготворит деспотичного мужа, вы поклоняетесь порядку, вы подчинили ему даже богов небесных! Мне мнится, вы объявили бы еретиками Фортуната и ваших аватаров, если бы выяснилось вдруг, что эти сущности несут какую-то угрозу вашему порядку!

— Ну, это уже слишком! — возмутилась София. — Вот к чему приводит свободный полет мысли! Я убеждаюсь вновь и вновь: наше устройство справедливо и разумно; иначе — смерть, конец Цивилизации!

— Возможно, вы и правы… — задумчиво ответил гуру. — И все же вы подумайте. Кто знает, может быть, когда-нибудь настанет иное время, и ваше государство будет нуждаться в упрочении, к власти придет разумный человек, начнутся благие реформы… кем кончит этот смелый и достойный человек — великим триумфатором или еретиком презренным?..

Из-за экзотических гостей Софии праздник угрожающе затягивался.

Яств было съедено больше положенной меры, выпито все вино, наконец, все разговоры, которые могли вестись на подобных приемах, отзвучали.

Гости переминались с ноги на ногу, демонстрируя, сначала сдержанно, затем все более и более явно, свою скуку, выразительно поглядывали на странную компанию из блистательной хозяйки галеи и неказистых иноземных жрецов. Наиболее смелые подходили ближе, надеясь уловить краем уха, о чем идет беседа и по какой-такой причине она для Софии Юстины важнее праздника близкой подруги. Однако знатоков санскрита, а тем более авесты, среди смельчаков не наблюдалось, поэтому они, сконфуженные, отходили от таинственной компании.

Недоумение перерастало в раздражение, особенно у гостей княжеского звания: предпочитая им чужих монахов, княгиня София поступала неприлично. Даже Медея в душе корила подругу: возможно, беседа с гуру была достаточно важна, но неужели нельзя было найти другое место и другое время? Наконец Медея решила взять бразды правления в свои руки и велела начинать очередное представление. Громко заиграла музыка, на сцену вышли актеры, а гости вернулись на свои места. Спохватилась и София; расставшись с индусами, она подошла к подруге. Вид у Софии был озадаченный; Медея даже сказала бы, слегка растерянный.

— Ты говорила с ним не меньше часа, — с обидой в голосе произнесла Медея. — Что от тебя хотела эта обезьяна хиндустанских джунглей?

В ответ София устремила на подругу такой взгляд, от которого видавшей виды Медее стало не по себе.

— Этот человек — мудрец, подобный Конфуцию и Аристотелю, — ледяным голосом отчеканила София, — и потому сей вечер, если чем и запомнится мне, так это умной беседой с равным, а не жалкими кривляниями перед теми, кто говорит: «Вот обезьяна», не глядя в зеркало!

— Надеюсь, ты не меня в виду имеешь? — вспыхнула Медея.

— Я разъясняла мудрецу основы нашей справедливой веры, — привычным тоном ответила София, скорее для себя, чем для подруги. — Он задавал уместные вопросы, свидетельствующие о желании постичь истинную суть вещей; я не могла сказать ему: «Увольте, бхагаван, меня ждут лицедеи!». Что после этого подумали бы обо мне его ученые коллеги?

— Прости, — процедила Медея, — нам, которым недосуг за лицедейством лишний раз вглядеться в зеркало, непросто жить рядом с вами, с теми, кто равен Конфуцию и Аристотелю! Воистину, велик мудрец Конфуций, сказавший как-то раз: «В дела другого не входи, когда не на его ты месте»! Слова второго мудреца на этот счет припомнить не могу: слаба я в мудрости, сделай на это скидку.

София, с присущим только ей умением мгновенно растворять обиды, красиво засмеялась и украдкой поцеловала подругу.