Не предупредив никого, они сели в гидромобиль и через полчаса прибыли на Сафайрос. София потребовала, чтобы Эмилий облачился в парадный калазирис генерал-префекта императорской гвардии; такой высокий чин присваивался родственникам августа от рождения. Он подчинился, но заметил при этом, что даже кесаревичу нельзя запросто так проникнуть в Священный Город, не говоря уже о прочих смертных, министрах и князьях. В ответ София странно ухмыльнулась и выразилась в духе, мол, это не твои заботы, твоя задача — долететь.

Моноплан Эмилия поднялся в воздух, когда над озером, ступая осторожно, являлась розовоперстая заря — но им было в другую сторону, на закат, и мнилось кесаревичу, что это очень символично: они бегут от света к тьме…

Его надежды на то, что София поделится с ним во время полета, не сбылись: погрузившись в себя, она о чем-то размышляла, а он не решался ее тревожить. Вероятно, предположил Эмилий, причина ее молчания не в скрытности, а в нежелании обременять его множеством новых проблем.

Предоставленный собственным мыслям, он попытался разобраться в ситуации, но вскоре ощутил себя Гераклом, взвалившим на плечи небесный свод, — то, как известно, был редкий случай, когда Геракл дал слабину…

Собрать в одну картину всех фигурантов, от Тита до Варга, от Марсия до Корнелия, от Виктора V до вождей разнузданной толпы (а тут еще святые риши добавятся, мысленно содрогнулся он), собрать все международные и внутренние дела, политические и любовные, и прочие, и прочие, и прочие… необходимо было не просто собрать их всех в одну гигантскую картину, но и расставить по своим местам, их, непокорных, себе на уме, норовящих поступить каждый по-своему и разрушить красоту мозаики… это оказалось для него совершенно непосильным делом — мозаика не получалась. С печалью Эмилий признался себе, что, очевидно, права София, отказываясь делиться с ним своими тайнами, горестями, планами — навряд ли сможет он помочь советом, а время драгоценное она на него потратит.

«Она ужасно одинока, — с болью и жалостью подумал Эмилий, — ей не с кем поделиться, ей все приходится решать самой, мы можем только исполнять».

Он обернулся назад, чтобы посмотреть, как там она, — второе, и последнее, кресло в этом моноплане располагалось сразу за креслом пилота, — и увидал ее в объятиях Морфея. София спала, уронив голову на правое плечо, совсем как в детстве, но губы ее вздрагивали и как будто что-то шептали. Эта картина заставила чувствительного к людской боли Эмилия зажмурить глаза. «Бедная! — подумалось ему. — Даже во сне дела ее не отпускают! О, ну почему она?! Кому нужна такая власть? Пусть бы кто другой решал дела; разве во власти счастье?!».

Невольно он судил о том, чего не понимал…

Полет близился к концу; впереди, чуть ниже курса, в ночи разворачивалось туманное сияние. Раздался требовательный писк бортового видикона, и голос диспетчера спросил о цели полета. Эмилий собрался включить изображение и дать ответ, но в этот момент рука Софии взметнулась и удержала его руку.

— Не отвечай, — услышал он. — Если ответишь, через час, самое большее, о моем визите станет известно Корнелию.

— Ты сошла с ума! — воскликнул Эмилий. — Нас же собьют!

— Нас не собьют, — уверенно произнесла она, — если ты быстро снизишься до земли и сядешь в Императорском секторе.

Императорским сектором назывались взлетные полосы, зарезервированные для летательных аппаратов царствующей династии.

На этот раз Эмилий поступил по-своему. Он быстро включил видикон — только звук, но не изображение — и попросил разрешения на посадку.

При этом он назвал пароль Фортунатов; диспетчер оказался умным человеком и лишь пообещал, что после посадки моноплан будет подвергнут тщательному досмотру.

— Молодец, Эмиль, — усмехнулась София. — Иногда меня заносит; в таких случаях ты незаменим.

— Спи! — пробурчал он. — Мы еще не прилетели; на земле будешь командовать.

Город приближался; однако если наш читатель надеется увидеть панораму Мемнона, ему (читателю) придется подождать: аэропорт лежал более чем в ста гермах от теополиса. Город же, куда прибывали Эмилий и София, назывался Астерополем, или «Вратами Мемнона». Помимо аэропорта, «Врата Мемнона» включали в себя железнодорожный узел и подземный речной порт; почему порт был подземным, станет ясно ниже. Собственно, никаких иных функций, кроме приема и отправки посещающих священную столицу, Астерополь не выполнял.

Астерополь стоял у подножия гор Омфала, разделявших Ливию и Метиду. Там, за горами, начинался другой, запретный, мир, и только через «Врата» можно было проникнуть в него: в радиусе сотен герм вокруг Мемнона не было ни аэропортов, ни станций, ни прочих крупных поселений. Бескрайние пространства Метиды [56]представляли собой каменистые нагорья, плато и низины; какая жизнь творится там, с достоверностью знали лишь посвященные. Транзитные железнодорожные ветки старательно обходили самую большую провинцию Империи, и даже летательным аппаратам воспрещалось проникать на ее территорию; те же аэросферы и планеры, которые волею стихии оказывались поблизости от Храма Фатума, безжалостно сбивались эфиритовыми пушками. Естественный путь в Метиду проходил по рекам Маат, Шу и Тефнут, однако эти реки, расчлененные системой шлюзов, охраняли строже, чем государственную границу, да и подданным Божественного Виктора просто не могла придти в голову мысль непрошено явиться в запретный мир Метиды.

А моноплан между тем продолжал снижение. Завораживающее зрелище открывалось взорам Эмилия и Софии. Гигантская, почти в сто мер высотой, статуя возносилась над городом. Она стояла на горе и оттого казалась еще выше и величественнее. Посреди ночи статуя, окруженная светящимся ореолом, казалась сотворенной из белого мрамора, она пылала, как маяк, озаряя своим светом весь город и его окрестности. Статуя изображала женщину в простом дорическом хитоне и гиматии поверх него.

Лицо женщины светилось канонической античной красотой, оно одновременно казалось суровым и благожелательным, непроницаемым и удивительным живым. Женщина стояла, широко раскинув руки в стороны, ладонями вперед, словно приглашая всех в священную столицу, — эта поза и называлась «позой Астреи».

Астрея Фортуната, старшая дочь Великого Основателя, сменившая отца на Божественном Престоле, согласно писаной истории, не только мудро правила молодой Империей, но и заложила священный теополис;

Астрея считалась покровительницей божественного знания. Несмотря на это, народ любил Астрею, «Бона Деа», или «добрую богиню»; очень часто простые аморийцы, несведущие в высокой теологии и философии, поклонялись Астрее, искренне веря, что «добрая богиня», сама жившая на грешной земле, слышит и понимает смертных лучше, нежели далекие, загадочные, равнодушные чудища-аватары…

Моноплан беспрепятственно приземлился в Императорском секторе.

Тотчас он был взят в кольцо вооруженными людьми, числом не меньше полусотни, и непросто было разобраться, на что это похоже — на почетный эскорт или на конвой. Спускаясь на землю, кесаревич Эмилий подумал: «Им нужна одна секунда, чтобы выхватить бластеры и выстрелить в нас. И они будут правы, ибо мы сами отказались представиться!».

София спустилась следом, и тут же рядом оказались центурион и сопровождающие его солдаты астеропольской милисии. Суровая решимость, отчеканенная на лице центуриона, сменилась изумлением, когда он увидел пред собой мужчину и женщину в трехзвездных генеральских мундирах, военном и гражданском. София пришла ему на выручку, объявив:

— Центурион, вы имеете честь принимать Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина, который соблаговолил посетить Город Астреи на своем личном моноплане.

Центурион отдал честь отпрыску священной династии и, на всякий случай, его спутнице. За годы службы в Астерополе центурион повидал разных вельмож, трижды ему доводилось встречать самого Божественного Виктора, но еще ни разу не видел он столь молодую и прекрасную женщину в калазирисе логофета. Возможно, он слышал имя Софии Юстины, но никогда не видел ее в лицо; гарнизон Астерополя был отдельным мирком, легионеры и милисы были ограждены от политической и светской жизни, от всего того, что могло нести угрозу суровой гарнизонной дисциплине.