Неизменным спутником Андрея Интелика, как и полтора года назад, был другой плебей, Роман Битма, также сын известной личности, и также не лишенный воинственных талантов; будучи по натуре человеком робким, слабодушным, он навострился метать камни из-за угла, читай, со страниц газеты «Народное дело»; в особо тяжких случаях Роман Битма укрывался за всякими грозно-громозвучными псевдонимами, типа «Гурий [91]Леонид», и давал волю решительно отважному воображению; невдомек было ему, что важные люди, которых он бесчестил и которых панически боялся, прекрасно знали истинное имя слововержца, но, на беду свою, не принимали его всерьез. Ибо было Роману чуть больше восемнадцати, он только входил во вкус большой политики, подвизаясь возле двадцатитрехлетнего Андрея; вот бы самое время нашим самоуверенным солистам угомонить обоих громозвучных… увы, увы! Когда князья спохватятся, уж поздно будет, иной театр настанет.

Если бы Софии Юстине сказали, что кабинет отца, в которым нынче разместился дядя и который вожделела заполучить она сама, когда-нибудь займет этот трусливый «львенок», плебейчик-коротышка с вечно бегающими глазками, она бы, верно, рассмеялась и заявила: «Скорее мир провалится в Тартар!»…

Но не станем больше забегать вперед — вернемся к нашему повествованию.

Стемнело рано; моросил тоскливый зимний дождь, однако жители Темисии, привыкшие к такой погоде, дождя не замечали. Мужчины и женщины, явившиеся на митинг, держали неугасающие свечи, как символы своей веры в народное дело; не имеющие свечей получали их тут же; отказывающиеся возжечь свечу рисковали навлечь на себя подозрение в сочувствии недругам трудового народа — таким здесь было не место.

Поэтому София и Медея покорно взяли свечи и пристроились к толпе.

Их никто не узнал: во-первых, подруги были сами на себя не похожи, во-вторых, никто не вглядывался в лица, здесь все были товарищи, в-третьих, среди товарищей народа никак не могли оказаться высокородная княгиня и новоявленная наместница Илифии. София понимала это и нисколько не боялась быть разоблаченной, Медея тоже понимала — и боялась: ей было ясно, что София пришла на плебейский митинг вовсе не затем, чтобы послушать громозвучного Интелика. А вот зачем Софии этот опасный митинг, Медея не знала, как и прежде; ее терзали нехорошие предчувствия.

Очутившись среди плебеев, в окружении тысяч зловеще мерцающих свечей и глаз, она испытывала страх.

София, чутко уловившая состояние подруги, неожиданно достала какую-то бумагу и поднесла ее к глазам Медеи. Та с изумлением увидела свое прошение об отставке с должности архонтессы.

— Ты не возражаешь? — с усмешкой спросила София — и спустя мгновение пламя свечи лизнуло бумажный лист.

— Господи… я ничего не понимаю! — прошептала Медея. — Почему ты это делаешь?

— Я всего лишь проверяла тебя, — ответила София. — По-твоему, дочь Юстинов способна шантажировать любимую подругу? Живи и правь спокойно!

«Как я могла усомниться в ней, — пронеслась в мозгу Медеи трепетная мысль, — она выше всех наших предрассудков, она воистину богиня!». И дочь Таминов решила для себя, что не оставит дочь Юстинов одну на этом митинге, что бы ни случилось, чем бы ни кончилась новая дерзкая затея…

На них зашикали — это впереди на каменный помост, служивший ораторской рострой, взгромоздился Андрей Интелик. Раздались шумные хлопки и крики: «Андрей! Скажи нам речь, Андрей! Андрей, мы тебя любим!».

— Андрей, задай Юстинам жару! — громко воскликнула София, и у Медеи застонало под ложечкой…

— Вы тоже не любите Юстинов? — с надеждой спросила ее соседка, женщина, выглядящая старше своих лет, судя по простому домотканому плащу в заплатах, жительница бедной столичной окраины.

— Юстинов ненавижу, — не моргнув глазом, убежденно ответила София. — Скольких сынов и братьев погубили! Доколе нам терпеть их, супостатов?

— Мой младшенький, Глафкос Кифал, погиб в Нарбоннии, зверюги-варвары его поджарили и съели, — прошептала домохозяйка.

София сочувственно покачала головой и участливо спросила:

— Неужто съели, матушка Кифала?

— Ага. Андрюша, светоч наш, про это объяснял на прошлом митинге.

А ты не слушала Андрюшу, дочка?

— Я нынче утром возвратилась, встречала суженого. Мне повезло, благодарение великим аватарам: мой суженый оттуда спасся, из Нарбоннии. А у моей подруги, — София наклонилась к уху плебейки и стрельнула глазами в сторону Медеи, — у моей подруги молодого мужа варвары убили, вот так! Поэтому она такая бледная, оправиться не может. Я силой ее вытащила, пусть тоже слышит нашего народного любимца.

Домохозяйка сжала зубы и процедила:

— Она своих мужчин на бойню не послала. Я б эту стерву, Юстину, своими бы руками растерзала! Ох, ка бы, бедным, нам добраться можно было до нее!

— Не загадывайте, матушка…

София хотела еще что-то сказать, но со всех сторон снова зашикали:

Андрей Интелик начал говорить.

— Свободные граждане Богохранимой Амории! Друзья мои! Товарищи!

Голос у Андрея был сильный, звучный, когда он говорил перед народом; что интересно, когда Андрей смеялся, этот замечательный голос сбивался до высокой, почти писклявой ноты, отчего смех казался мальчишеским, глумливым, гаденьким — вот, между прочим, было одно из веских оснований, почему народный любимец предпочитал веселью грозные речи перед взволнованными зрителями.

— Товарищи! — возгласил Андрей Интелик. — Не раз мы собирались здесь, чтобы клеймить позором недругов народа. Мы оставляли наши семьи, мужей и жен, сестер и братьев, отцов и старых матерей, наших детишек малолетних; все, как один, мы выходили и протестовали, мы не жалели сил, моля всевидящих богов… — постепенно голос Андрея съехал почти до шепота, заставляя толпу таить дыхание, вслушиваясь в каждое слово, затем последовала томительная пауза, и вдруг с невероятной силой он воспрянул: — Возрадуемся же, товарищи! Час избавления уж близок! Всеблагий Виктор, отец наш, бог и властелин, услышал упования народа!

Восславим же его, Божественного Виктора!

— Да здравствует Божественный Виктор, отец наш, бог и властелин! — зашумела толпа. — Да здравствует и царствует над нами! Да продлит Пантократор дни его!

Когда верноподданнические восславления стихли, Андрей вновь выдержал паузу и вновь воскликнул громозвучным голосом:

— Товарищи, божественный наш повелитель соизволил удалить правительство Юстинов!..

— Долой Юстинов! Когда же будет им конец?! — прогремел чей-то разгневанный голос, как будто не об этом только что сказал Интелик.

— Великий, милосердный повелитель назначил исполнять обязанности первого министра светлейшего князя и сенатора Корнелия Марцеллина, друга народа, — возгласил Андрей. — Вы спросите меня, товарищи:

«Андрей, имеешь ты причины говорить хорошее об этом человеке?». И я отвечу вам: имею, потому как князь Корнелий Марцеллин — наш друг, радеющий за наше благо!

— Вот уровень его аргументации, — шепнула София Медее. — Корнелий друг народу, потому что он народу друг!

— Корнелий Марцеллин — великий человек, честнейший, справедливейший, мудрейший среди отцов и матерей Сената, — вещал Интелик. — Первый из них он возвышал свой сильный голос за народ, опротестовывал правление Юстинов, поддерживал наше народное движение. Возрадуемся, люди Амории: великий человек пришел по воле милосердного владыки, чтоб мы, трудящиеся массы, почувствовали счастье!

— Корнелий! — закричали в толпе. — Хотим светлейшего Корнелия первым министром!

Восклицания волнами понеслись по толпе. Соседка Софии и Медеи, та самая домохозяйка, тоже крикнула:

— Хотим Корнелия! Кор-не-лий, Кор-не-лий, Кор-не-лий!

Подруги переглянулись.

— Да-ешь Кор-не-ли-я… — неслось по рядам.

Андрей воздел руку, и крики стихли.

— Товарищи! Вы знаете, что завтра в полдень мы, делегаты, голосуем по Корнелию…

— Знаем, знаем… — пронеслось по толпе.

— Я спрашиваю вас, народ Богохранимой Амории, — рука оратора распростерлась в толпу, — как нам голосовать, твоим избранникам, по воле милосердного владыки или против воли?