Мэнсфилд подался вперед:

— Полковник! Я знаю вас много лет. И не могу поверить, чтобы вы приехали ко мне из Сан-Антонио только для того, чтобы получить мое согласие участвовать в выборах.

— Не только для этого, конечно. Но ты согласен?

— Мой ответ что-то изменит?

— Да, конечно.

— Согласен.

«Куда я лезу! — как бы в шутку ужаснулся Мэнсфилд, произнеся роковые слова. — Прощай, спокойная жизнь!»

Если бы не семья…

Зеб Мэнсфилд не знал, сколько ему еще суждено прожить. Но отпущенные годы следовало превратить в прочное основание, на котором будут стоять его дети и внуки. Деньги? Деньги можно растратить, пустить на ветер, их могут просто украсть. Нет, он должен оставить своим сыновьям не золото, а дело. А самый лучший бизнес — это политика.

Он знал это еще с тех пор, когда занялся строительством железных дорог. Первая дорога, самая короткая, в сто миль между двумя магистралями, обошлась ему в семь миллионов, из которых пять миллионов ушли на взятки. Зато он получил государственные субсидии по тридцать тысяч на каждую милю, да расширил земельные наделы — было двадцать миль, стало по сорок миль в каждую сторону от полотна. В конце концов вышло, что даже не пущенная в эксплуатацию дорога принесла несколько миллионов прибыли. Но ему пришлось для этого покрутиться, да еще как! А политиканы получали огромные деньги просто за то, что ставили нужную подпись в нужном месте!

Монополия, связи на биржах, внедрение новой техники — это хорошо. Но политика — лучше. Политик — тот же торгаш, только товар у него особый. Государственная дотация, франшиза, субсидия или налоговая льгота стоят больше, чем золотая жила или алмазная россыпь, потому что не требуют никакого труда для своего использования!

— Да, я согласен, — повторил Мэнсфилд твердо.

— Не ожидал услышать ничего другого, — сказал Хелмс. — Считай, что с этой секунды ты принят в команду.

— В какую команду?

— В команду победителей. Мы управляем Техасом, скоро станем править всей страной, а еще немного погодя — всем миром. Но вернемся к сегодняшним заботам. Сколько еще конвоев потребуется, чтобы отправить весь материал Майера?

Мэнсфилд, не отвечая, долго смотрел на огонек своей сигары.

— Неужели так трудно рассчитать? — удивился Хелмс.

— Я получил предупреждение, — сказал Мэнсфилд еле слышно.

— Да? От кого?

— Я получил предупреждение, — повторил он громче. — Кто-то проник в мой дом и убил мою собаку. Убил нагло. Почти на глазах всей моей охраны.

— Твою собаку? — Хелмс прищурился. — Погоди, у тебя был такой огромный волкодав…

— Не такой он был и огромный. Просто злой и дурной, — сказал Мэнсфилд с пренебрежением. — Кто-то располосовал его ножом, да так, что пес и не пикнул. У меня под окнами. Это предупреждение. Они могут и со мной такое повторить.

— Кто — они?

— Если бы я знал…

— Но ты кого-то подозреваешь? Кому ты перешел дорогу? — Хелмс махнул рукой. — Впрочем, считай, что я не задавал этого идиотского вопроса.

— Я чувствовал, что должно случиться что-то такое, — признался Мэнсфилд. — Когда поднялась шумиха с этими билетами из банка Монтаны… Ведь девчонка могла сказать, откуда у нее эти деньги. Но не сказала. Могла бы сговориться со следователями, и ее бы не держали за решеткой так долго. Она ведь не знала, что присяжные ее оправдают. Могла бы получить несколько лет за соучастие в ограблении. Но она выдумала свою историю, вместо того, чтобы спокойно сдать нас. Я чувствовал, что это неспроста. И вот теперь она на свободе. И кто-то убивает мою собаку.

Он замолчал, снова уставившись на седеющий кончик сигары.

— Ну? — спросил Хелмс. — Как ты все это объясняешь?

— Я не умею ничего объяснять. Я чувствую — и всё.

— Думаешь, тебя станут шантажировать?

— Может быть. Или еще что-нибудь…

— Ты меня удивляешь. Не думал, что ты так чувствителен, чтобы переживать из-за бед, которые еще не случились.

— Мне было бы легче, если б это уже случилось. Тогда бы я знал, что делать. А сейчас…

Хелмс откинулся в кресле, сплетя пальцы перед грудью, и несколько раз хрустнул ими.

— Ладно. Допустим, это предупреждение, — сказал он, наконец. — Я уважаю твои чувства. Всем нам приходится сталкиваться с непонятными явлениями. Но причем тут Майер? Почему ты заморозил поставки?

— Потому что теперь о них может знать кто-то еще. И уже наверняка знает. И этот «кто-то» может устроить всем нам веселую жизнь. Если конвой будет перехвачен, полиция придет ко мне, а не к Майеру!

Хелмс укоризненно покачал головой:

— Зеб, ты забыл, где живешь? Тебе не следует бояться полиции.

— Но есть еще рейнджеры! Есть федеральный маршал! Мои враги могут натравить их на меня! Или нанять каких-нибудь ищеек из сыскного агентства!

— Это — фантазии, — мягко сказал Хелмс. — Снова фантазии. Зеб, давай вернемся в реальный мир. Оглянись — вокруг ни рейнджеров, ни дотошных парней из агентства Пинкертона. Этим реальным миром управляют реальные люди. И эти люди — мы с тобой. Честное слово, мне уже кажется, что я разговариваю не с Зебом Мэнсфилдом, а с кем-то другим! Пароход должен отойти от причала в назначенный день и час. Вагон должен быть наполнен и опломбирован тоже в назначенный день и час. У меня рассчитан каждый ход. А ты вдруг зажигаешь красный свет!

— Неужели это так важно, ящиком больше, ящиком меньше?

Хелмс прищурился:

— Если яблоко стоит один доллар, тебе продадут его за девяносто центов?

Мэнсфилд попытался улыбнуться:

— Ну, всегда можно договориться, выпросить скидку…

— В политике нет скидок, — жестко сказал Хелмс. — Выборы — это политика. И твои поставки Майеру — это тоже политика. Только совсем другая. Гораздо более серьезная. И там на счету каждый доллар, каждый ящик, каждый человек. Итак, сколько еще конвоев потребуется, чтобы отправить весь материал?

— Три ходки, — хрипло выдавил Мэнсфилд.

— Первая из них — когда?

— У меня нет людей. Стиллер ранен, четверо погибли в Колорадо, остальных забрал Зак. У меня просто нет людей, чтобы провести конвой.

— Стиллера подлечили, он скоро будет у тебя. Других проблем нет? Только не вспоминай о зарезанной собаке. Нет других проблем?

— Нет.

— Тогда запомни — десятое декабря. Это последний срок. Одиннадцатого утром я встречаю последний конвой в Мексике.

Прежде чем отправиться в лес на охоту, Орлов два дня непрерывно упражнялся с луком. Лук был деревянный (команчи называют такие «детскими»), старый, и бил не дальше сотни шагов, но ведь и нужен он был не для войны, а только для того, чтобы поохотиться на птицу. Через два дня капитан решил, что его руки достаточно окрепли, а старые навыки полностью восстановились. Он ушел в лес до рассвета, и вернулся на закате, с парой индеек. Ту, что покрупнее, отдал в женскую палатку. А вторую вручил Вере.

— В следующий раз принесу оленя, — сказал он. — Видел одного. Мог взять. Не стал. Попрошу у Кливленда другой лук, тогда и будет тебе олень.

— Разве можно так говорить? — спросила Вера, сноровисто ощипывая птицу. — Не боишься сглазить?

— Боюсь. Но иначе нельзя. Сказал — значит, разбейся, но сделай. А то походишь, побродишь — да и плюнешь. Мол, сегодня неудачный день, попробую завтра. Так и с голоду помереть можно. — Он приподнял полотенце, под которым лежали свежие лепешки. Его просто шатало от голода, но он только посмотрел на хлеб, и снова прикрыл его, решив дождаться, когда Вера накроет на стол. — Нет, надо как индейцы. Помолятся своему Великому Духу, закажут лося — и идут, уверенные в удаче. И не возвращаются, пока не добудут именно лося. Потому что Великий Дух не мог их обмануть.

— Ты так говоришь, будто долго жил среди них.

— Недолго, но жил.

— Я бы тоже смогла жить среди них, — сказала Вера. — К неудобствам походной жизни мне не привыкать. Мне тут дышится легко. Не могу этого объяснить, но в городах мне тесно. В последнее время я стала плохо переносить людей. Слишком много они говорят. И что говорят-то? Ложь в каждом слове. Разлюбила я людей, Паша. А без любви трудно. Раньше я им все прощала, а теперь что-то со мной случилось. Не могу прощать, и не хочу.