Капитан Орлов смотрел, как под ее руками крупная пестрая птица превращается в аппетитную тушку. Ему доводилось есть сырую рыбу, сырую печень оленя, и сейчас он был готов попробовать сырую индейку.

Вера опалила птицу над пламенем очага и отправила ее на полку.

— Поешь пока супчика грибного, — сказала она, вынимая из ниши над очагом глиняный горшок. — Индейку долго готовить, а я не могу в твои голодные глаза смотреть. Ты что, весь день ничего не ел?

— Почему же? Был у меня сухарик, — бодро ответил Орлов, хватаясь за ложку. — В лесу воздух сытный. О еде не вспоминаешь. Воды из ручья выпил, травкой закусил — и рад.

— Я тоже люблю лес. — Вера села напротив, подперев щеку кулаком. — Так бы и жила здесь всю жизнь.

— Нет, — сказал он. — Не думай об этом. Поначалу-то хорошо. Через месяц-другой начнешь понимать, почему люди понастроили городов. В лесу зверем становишься. Все мысли — только о еде. Как ее добыть, да как приготовить, да как сохранить. Да чтобы никто не голодал. Лес прокормит одного. Но семья тут не выживет.

— Кливленды ведь живут.

— Им некуда деваться.

— А нам? Есть куда?

Он не ответил, пережевывая хлеб.

— Можно перебраться в Калифорнию или в Оклахому, — сказала Вера. — Я слышала, там устраиваются люди. Приходят чуть ли не голые, без гроша за душой, и как-то устраиваются. Паша, и мы не пропадем. Раз уж так судьба сложилась, начнем все сначала. Признаюсь, мне легче стало, когда я узнала, что меня считают погибшей. Да, легче. Стану жить без прошлого. Там осталось много такого, от чего я мечтала избавиться.

Орлов ел медленно, гораздо медленнее, чем хотел бы. Потому что с набитым ртом он мог не отвечать Вере. Ему нечего было ответить.

Оставаться в лагере Джошуа можно было еще неделю, в крайнем случае, месяц. Заповедник часто навещали посторонние люди, и однажды станет известно, что в семье команчей появились двое белых. И те, кто продолжает розыск, несмотря на сфабрикованные газетные статейки, обязательно заглянут сюда. Нет, здесь нельзя задерживаться. Но и уходить некуда.

Может быть, и в самом деле податься в Оклахому? Или в Калифорнию? Время от времени по железным дорогам прокатывались волны переселенцев. На станциях появлялись бедно одетые мужчины средних лет, чей багаж состоял лишь из узелка, и порой в этом узелке были только какие-нибудь инструменты. Эти люди брались за любую работу. Иногда оседали на ферме, если хозяевам была нужна дешевая рабочая сила. Но обычно не задерживались нигде надолго.

«Что я положу в свой узелок? — подумал капитан Орлов. — Топор, пилу да точильный брусок. Думал ли отец, с малолетства обучая меня плотницкому да столярному делу, что оно мне понадобится на старости лет не как развлечение, а как ремесло? Нет, конечно. У него были другие идеи. Ему самому нравилось наблюдать, как из бесформенных кусков дерева вырастают лавки, полки, а то и стулья. Нет, стульев я так и не научился мастерить. В детстве мне доверяли самое простое. Но зато как приятно было, приезжая в усадьбу, видеть штакетник, изготовленный моими руками! Вот и буду теперь штакетники ставить на оклахомских фермах. А Вера? В няньки пойдет? Барышня-крестьянка. Княжна-кухарка. Да нет, просто кухарка. Потому что титулы остались в прошлом…»

В его прошлом тоже было много такого, от чего он бы с удовольствием избавился. И он понимал, что будущее ничем не лучше.

Не было у него ни топора, ни пилы. Из всего его имущества сохранился только нож. Тоже хороший инструмент, но он предназначен для иной работы.

Он не просто лишился всего, что у него было. Нет, у него все это отняли. Отняли дело, отняли имя, едва не отняли саму жизнь. Правда, он при этом приобрел нечто, возможно, более ценное. (Даже в мыслях он побоялся назвать Веру, чтобы не сглазить, чтобы не спугнуть неожиданное счастье)…

Но и ее он может потерять, если покорится обстоятельствам.

Нет, рано торжествуют враги, рано. Он еще жив, вооружен и опасен. Крайне опасен.

— … Да, забудем прошлое, — говорила Вера. — Знаешь, ведь я давно замыслила свой побег. Как только услышала, что Важное Лицо захватило ферму Коллинзов. Я же прекрасно помню и ферму, и всю ирландскую семью. Мы стояли по соседству целый месяц. Отец наносил на карту переменное русло Рио-Гранде. Я помню коров, абсолютно одинаковых, черных с белой головой. Помню лохматых собак, мелких, но свирепых, которые так важно, как маленькие сфинксы, лежали вокруг стада. Я помню, как отец и Адамс однажды вернулись с фермы в изрядном подпитии. Настолько изрядном, что профессор Адамс спал у папы на плече… Да, Паша, воспоминания о ферме Коллинзов у меня сохранились самые теплые. И вдруг я узнаю, что их фермой ныне владеет кто-то чужой! Разве могла я не разузнать подробности? Что же я узнала? Что мои Коллинзы разорены тем самым Важным Лицом, которое так печется о благоденствии русского народа! Чем же русские лучше ирландцев? Но более того. Я узнала, что такому же разорению подверглись все фермеры, когда-то имевшие неосторожность поселиться на берегах Рио-Гранде.

— Почему «разорению»? Их не разорили. Их заставили продать землю. Про Коллинзов не знаю, но, говорят, многие в те годы неплохо заработали на продаже своих участков под строительство железной дороги.

— Ну, и где эта дорога? Нет ее, и не будет. Очередная афера. Скупили участки по одной цене, перепродали государству в десять раз дороже. Да еще получили государственную субсидию и положили миллионы в свой карман! А людей с земли согнали. И теперь пространства, когда-то заселенные сотнями трудолюбивых свободных людей… Теперь эти земли принадлежат одному-единственному человеку, который даже не показывается там. Земля… — Голос Веры дрогнул, и она замолкла ненадолго, пытаясь совладать с волнением. — Земля-кормилица! Она превратилась в товар для кучки спекулянтов, которые станут перепродавать ее друг другу.

— Не только, — сказал капитан Орлов задумчиво. — Не только… Говоришь, там были молочные фермы? Значит, имелись коровники. Местные скотоводы обычно не тратятся на строительство. Их стада живут под открытым небом. В запасах корма они не нуждаются, потому что трава круглый год под ногами. А вот если это молочная ферма, там не обойдешься без амбаров, без коровников, без прочих построек.

— Их наверняка уже разобрали, или просто сожгли.

— Вряд ли. Там очень удобно держать, к примеру, угнанный скот. Скажем, припрятать на недельку десяток бычков из соседнего округа, или хоть из Мексики. Переклеймить, смешать со своим стадом… Да, коровники вещь весьма удобная. Тут каждая ложбинка просматривается, а в чужой коровник нос не сунешь.

— Полагаешь, Важное Лицо занимается еще и воровством?

— Судя по тому, что на него работают ребята вроде Мэтью Стиллера — почему бы и нет?

— Я это чувствовала с самого начала! — сказала Вера, покраснев и в волнении прижимая руки к груди. — Я чувствовала! И мечтала вырваться, чтобы разоблачить их всех. Но теперь…

— Что толку в разоблачениях! — Орлов пожал плечами. — Ты же видела, как они ловко пользуются газетами. Конечно, у каждого есть враги. Есть они и у Мэнсфилда, и ты могла бы выйти на них, но это не так просто…

— Кто такой Мэнсфилд?

— Важное Лицо. Я это недавно узнал.

— Ах, так… Позволь, выходит, что ты знаешь имя этого мерзавца? И не сказал мне?

— Сказал. Что изменилось?

Вера скрестила руки под грудью и недоверчиво глянула на него.

— Ты знаешь врага. И ты оставишь его в покое?

— Мне непонятно твое возмущение. Насколько я понимаю, Мэнсфилд дает деньги на революцию. Какой же он враг? Он союзник…

— Не издевайся. Ты прекрасно знаешь мое отношение. России не нужна революция, подготовленная на деньги таких, как Мэнсфилд. И если уж на то пошло, то для меня он даже более опасный враг, чем весь наш Жандармский корпус.

— «Наш», — протяжно передразнил ее Орлов. — Наши сатрапы. Наши держиморды. «Наши»! Как много в этом звуке…

— Паша, не время смеяться! Я тебя не понимаю. Мэнсфилд тебя разорил, чуть в могилу не загнал. Ты видишь, как он торжествует, и отправишься батрачить в Оклахому?