С плохо выбритым лицом, в простой обуви и в иудейском плаще я хожу каждый день к воротам у Источника. Я перестал заботиться о своих руках и ногтях и думаю, что даже с помощью пемзы мне не удалось бы вывести следы чернил с моей правой руки. Привыкший к горячей воде римских термий, я теперь моюсь в холодной – причиной тому стали взгляды их посетителей из гимназиума,что расположен около дворца Ирода. Я даже перестал удалять волосы с тела и теперь покрыт шерстью, словно варвар. Тем не менее я всем доволен, ничто не причиняет мне неудобств, поскольку жажду поскорее приспособиться к новому образу жизни, дабы снискать большее доверие, даже если позже мне придется вернуться к образу жизни, к которому я привык с детства.

Не знаю, нравится ли мне этот город и этот народ. Много раз на день приходится видеть их храм: на солнце он отсвечивает белизной мрамора и позолотой, на закате, словно зловещее предзнаменование, окрашивается в пурпурно-кровавый цвет, на заре – в синеватый цвет наших мечтаний, а днем окутывается дымом из жертвенного алтаря во славу своего бога. Однако он по-прежнему остается чуждым мне. Я не ощущаю, как иудеи, священного трепета при виде его, поскольку в моих глазах он не является олицетворением святости. Когда я был молод, куда более святыми и величественными казались мне храмы Артемиды в Эфезе… или в Антиохии… или в Родосе… или же храм в Афинах, уже не говоря о римском форуме.

Определенно мне не нравится этот город, жители которого кричали, что согласны, дабы на них пала его кровь. Когда иерусалимские женщины видели, как исхлестанный Иисус бредет к месту своей казни, они плакали. Тогда он говорил им, плакать следует над своими собственными детьми. При виде стены храма я непрестанно думаю о мрачных предсказаниях: во время первого землетрясения в ней образовалась трещина сверху донизу, во время второго – обвалилась лестница, ведущая к дарохранительнице. Разве этих предзнаменований недостаточно?

Одолеваемый такими мыслями, с наступлением темноты я направился к воротам у Источника. Торговые улицы были еще полны народу, который толпился у лавок, откуда долетала речь на всевозможных языках; позванивали колокольчики на верблюдах, а к небу поднимался ослиный рев. Должен признать, что священный град иудеев действительно представляет собой большую метрополию, но она оставила меня безразличным.

Когда на город опускаются вечерние сумерки и его жизнь затухает, чужестранец начинает испытывать в нем ностальгию. Теплящийся призрак надежды тревожит меня понапрасну, и грусть одиночества начинает терзать мою душу, несмотря на то что в тысячу раз лучше ни от кого не зависеть! А на исходе дня в чужом городе нет горше подарка, чем одиночество!

И все же в этот день моя душа была наполнена радостью ожидания; я действительно уверен, что живу во времена великих перемен и нестабильности: он воскрес из мертвых, и его царство находится среди нас; немногие об этом знают и верят в это и даже у этих людей в глубине души тлеет искра сомнения, поскольку подобного никогда раньше не бывало. Это сомнение гнездится и во мне, однако я верю, верю и страстно желаю, чтобы произошло нечто, что может пролить свет на все остальное.

У ворот оставались лишь двое или трое нищих, но слепого не было видно. Множество женщин, держа кувшины с водой на голове, проходили мимо, оживленно беседуя. Мое присутствие было им настолько безразлично, что они даже не стали прикрывать нижнюю часть лица.

Вскоре небо стало темно-синим, тени удлинились; на небосклоне уже сияли три звезды, когда и часовые у ворот наконец зажгли факел из желтой смолы. Они установили его на подставке у прохода. Несмотря на постигшую меня неудачу, я решил возвращаться, не дожидаясь сигнала отбоя; но все же домой я не торопился: какая для меня была разница – находиться здесь или любом другом места?

Неожиданно из ворот вынырнул человек. На плече он нес кувшин, который поддерживал рукой. Продвигался человек очень осторожно, чтобы не споткнуться в темноте. Я дождался. пока он исчез в улочке, ведущей к верхнему городу, и последовал за ним по подъему: вскоре начали попадаться невысокие ступени. Я слышал его шаги, его тяжелое дыхание – наверное, кувшин был довольно увесистым – и шел следом.

Так, друг за другом, мы двигались весьма долго. Наконец достигли самой верхней части города; путь сюда показался мне слишком долгим, и я понял, что мой проводник выбрал не самую короткую дорогу. Добравшись до безлюдного места, он опустил кувшин на землю и, придерживая его рукой, прислонил к стене. Он стоял, словно окаменевший. Я подошел и, не проронив ни слова, остановился рядом. Мы так и стояли до тех пор, пока он не отдышался. Обернувшись ко мне, он после приветствия спросил.

– Значит, ты осмелился?

– Мир тебе! – ответил я. – На свете много путей, и на них легко заблудиться.

– Существуют лишь два пути, – ответил он тоном, не допускающим возражений. – Один из них ведет к жизни, второй – смерти.

– Для меня существует лишь один из них, – твердо сказал я. – Однако одному мне его не найти, я надеюсь и хочу верить, что мне его укажут.

Не проронив больше ни слова, он поднял кувшин на плечо и зашагал дальше. Я хотел пойти рядом, но он воспротивился этому. Немного погодя я предложил ему:

– Здесь крутая лестница, может, тебе нужна моя помощь? Я боюсь, что ты опять начнешь задыхаться.

– Я тяжело дышу вовсе не из-за кувшина! Мне страшно! По-моему, все это может плохо закончиться!

Тем не менее он согласился передать свою ношу, которая в моих руках почти ничего не весила, и пошел вперед, предупреждая меня о выбоинах и горбах на дороге. Улочка была до крайности загажена, воняло ослиной мочой, и мои сандалии сразу же покрылись нечистотами.

Пройдя сквозь старые ворота в стоне, которая отделяла верхний город οι нижнего, мы остановились перед большим, с виду богатым домом. При свете звезд я успел заметить лишь его очертания; мой проводник постучал в дверь, и служанка ее сразу же открыла. Она не сказала мне ни единого слова приветствия, однако кувшин поспешила забрать; к моему спутнику она обращалась с таким почтением, что я сразу понял; он s этом доме отнюдь не слуга, как я решил поначалу.

Меня провели во внутренний двор, засаженный деревьями, где ожидал мальчик лет пятнадцати.

– Мир тебе! – застенчиво произнес он. – Мои родители и дяди ушли в свои комнаты, так что я сам провожу тебя наверх. Не желаешь ли помыть руки?

Не дожидаясь ответа, служанка из принесенного кувшина обильно полила водой мне на руки, словно желая доказать, что в этом доме достаточно воды. Мальчик протянул мне полотенце.

– Меня зовут Марк, – оказал он.

И пока я вытирал руки, он принялся быстро говорить, при этом в его голосе слышались едва сдерживаемые нотки гордости.

– Я был с Учителем в тот вечер, когда они его схватили. Вскочив с постели, я в одной лишь тунике побежал в Гефсиманский сад предупредить его об опасности, – мне было известно, что Учитель там – они схватили меня; я отчаянно сопротивлялся, и моя одежда превратилась в лохмотья, мне пришлось бежать совершенно нагим вместе со всеми.

– Не говори чепухи! – приказал ему мой сопровождающий.

Тем не менее сам он, заглушив в себе все недавние опасения, принялся горячо рассказывать.

– Меня зовут Нафанаил, – сообщил он, после того как мы опять очутились на опустевшем дворе. – К чему скрывать от тебя имя? Лично я видел его на пути в Эммаус в день, когда он вышел из могилы.

– Да, но поначалу ты его даже не признал! – заметил Марк.

Нафанаил приложил ладонь к затылку мальчика, и это движение, похоже, возымело успокаивающее действие; он взял меня за руку, и это было прикосновение легкой и нежной руки, которая не знала до сих пор тяжелого труда. Он провел меня по лестнице на террасу, ведущую в верхнюю комнату. Это была большая, скудно освещенная лишь одной лампой комната, углы которой оставались в темноте.

Войдя в нее, я заметил двух ожидавших меня людей: они стояли и молча держались за руки. В одном из них я признал Иоанна который был с женщинами на Голгофе. Даже при свете столь слабого источника я не переставал восхищаться такими чистыми чертами его лица! Второй, с большим лбом, покрытым морщинами, недоверчиво всматривался в мое лицо.