Я раздумывал. Матфей уже находился в шаге от двери, а Закхей неотступно следовал за ним.

– Ах, если бы твои слова были правдой! – в отчаянии воскликнул я – В Риме однажды уже был случай, когда один гражданин согласился на обрезание из-за любви к дочери одного богатого иудея и оказался под вашим игом. Думаю, что путь к Иисусу из Назарета стоит больше самой красивой женщины и самого богатого приданого. Чтобы отыскать его царство, я был бы готов на все, однако что-то во мне противится этому, и я не могу поверить тебе. Ты сам сказал, что пользуешься старой мерой, не сумев постичь новую.

Матфей укутался в плащ, накрывшись им с головой, и растворился во мраке лестничной площадки, увлекая за собой Закхея. Никто из них не пожелал мне мира. После их ухода мной овладело такое отчаяние, что я рухнул на постель с жаждой смерти. Обхватив голову руками, я размышлял над тем, кто я таков и как мог докатиться до подобного. Я подумал, что лучше бежать из этого фантасмагорического города, которым правит божество без образа, где все происходит не так, как везде: мне не доверяли и отторгали меня, потому что я – римлянин. Поразительное царство Иисуса из Назарета существует не для меня. А что если отправиться в Кесарию – римский город? Там я мог бы развлечься, посещая театр и цирк или играя на скачках. Там я мог бы найти предостаточно увеселений.

Тогда я увидел себя таким, каким стану много лет спустя; это был человек с тучным телом, обрюзглыми щеками, лысым черепом и беззубым ртом, постоянно и упрямо повторяющий один и тот же бесконечный рассказ, лежа в испачканной вином тунике в окружении флейтистов и куртизанок, которые пытаются разбудить его угасшие чувства. Таковым было бы мое будущее, если бы я вернулся к прежнему и опять отправился бы по промежуточному пути. А затем – огонь костра, пепел и мрак.

Это зрелище, оказавшись намного страшнее и отвратительнее той картины, которую рисовала мне моя фантазия, тем не менее не вызвало у меня возмущения. Последовать этим путем было в моей власти, однако я не решился так поступить: теперь мне была предоставлена другая возможность, из-за которой я отправился из Александрии в Яффу, из Яффы – на холм казни у ворот Иерусалима, а затем побывал в опустевшей могиле. Никто не сможет отнять у меня этой истины. Постепенно я убедился в том, что все это было не случайно, а произошло со мной с определенной целью: чтобы я стал свидетелем того, чего еще никогда не бывало в этом мире.

С тех пор как он воскрес, его царство находится на земле. В безутешном одиночестве и во мраке заколдованного города мне казалось, что его царство совсем близко, достаточно лишь протянуть руку, сделать один шаг, получить внутренний толчок. Я испытывал непреодолимое искушение призвать себе на помощь Иисуса из Назарета, Сына Божьего, однако, будучи чужестранцем, не решался прибегнуть к его всемогущему имени.

В голове у меня проскочила мысль и удивила меня настолько, что я, совершенно пораженный, вскочил с места: если бы его ученики, вместо того чтобы сторониться, допустили меня к себе, стали бы передавать свое учение и попытались бы убедить в творимых им чудесах и его воскресении, тогда мной могли бы овладеть сомнения, дух противоречия и я не переставал бы засыпать их не имеющими отношения к делу вопросами, пытаясь заставить противоречить друг другу.

Вместо этого их полная враждебность и отчужденность заставили меня так убежденно верить в существование царства и воскресение назаретянина, что теперь у меня в мыслях не было ни малейшего сомнения в этих невероятных событиях, которые я признаю за истину. Что же касается учеников, то они за одним разом получили слишком многое, чтобы суметь воспринять его, тогда как я по сравнению с ними получил лишь самую малость, всего лишь ничтожную песчинку. Однако благодаря всей своей предшествующей жизни и своей философии я достаточно созрел для того, чтобы воспринять новую меру, потому что, с одной стороны, человек как мера измерения меня больше не удовлетворяет, а с другой, – я не привязан к старой мере оковами традиций и законов иудеев.

В светильнике закончилось масло, его огонек запрыгал, стал голубым и погас, распространяя запах гари. Я не ощутил никакого страха перед темнотой или одиночеством, как это иногда бывает, когда гаснет светильник. Я закрыл глаза, и темнота отступила, потому что внутри себя я увидел незнанный до сих пор свет, словно одна пара глаз, направленная внутрь, наблюдала искрящийся свет, а другая, снаружи, видела лишь темноту прикрытых век.

Я вспомнил садовника и услышал, как он прошептал мне на ухо: «Я знаю своих, и свои знают меня».

Дрожа от смятения, я, не раскрывая глаз, вслух произнес:

– Не смею говорить, что знаю тебя, но от всей души желаю тебя узнать и жажду, чтобы ты никогда меня не покидал.

После этих слов внутри меня наступила тишина, и мне показалось, что все происходит так, как должно происходить, и что выказывать нетерпение бесполезно. В моем мозгу время остановилось, и можно было подумать, что вместе с ним остановился весь мир.

Из этого состояния блаженного затишья меня вывело прикосновение чьей-то руки. Открыв глаза, я увидел что по-прежнему сижу на краю ложа, а хозяин дома, незаметно вошедший в комнату, держит в руках светильник и трогает меня за плечо.

Он сел на пол, поставил светильник рядом, с озабоченным видом подергал себя за бороду и спросил:

– Что с тобой? Ты болен? Почему ты разговариваешь сам с собой в темноте? Это очень плохой признак, и я боюсь, как бы приходившие к тебе иудеи не околдовали тебя и как бы ты не стал теперь другим.

Его слова вернули меня к окружающей действительности. Однако его появление ничуть не смутило меня.

– Наоборот! Я чувствую себя как никогда хорошо, потому что понял наконец что простая жизнь лучше жизни, полной сложностей. Удручающие мысли больше меня не беспокоят, а мои гости, не пожелав иметь дело со мной, оставили меня в покое. Я избавился ото всех своих болезней, так что не беспокойся за меня.

Мое радостное настроение успокоило Карантеса, и он принялся жаловаться на собственную судьбу:

– Тот, которой был маленького роста, проклял мой дом и принес в него беспокойство. Теперь мои дети плачут во сне, а когда я лег, мне показалось, что на меня пролился дождь. Из-за этого я поднялся к тебе и принес новый светильник, чтобы тебе не было страшно в темнота.

Я заверил его, что не боюсь темноты.

– Похоже, я никогда больше не буду ее бояться и никогда больше не буду чувствовать себя одиноким, даже если рядом со мной никого не будет. Этот мир изменчив, и я не берусь его постичь собственным разумом. Я был настолько разочарован, что угас, словно этот светильник, в котором закончилось масло, однако неожиданно меня охватила радость, и теперь я чувствую такое облегчение, что мне хочется подергать тебя за бороду, чтобы ты посмеялся вместе со мной.

– В таком случае – построй дом, насади деревьев, женись, нарожай детей. И твоя радость будет полной, потому что лишь тогда ты поймешь, что существуешь, – предложил Карантес.

– Всему свое время, – ответил я. – Не думаю, что сейчас было бы уместно сделать то, что ты советуешь.

Не желая доставлять ему лишние хлопоты, я ни словом не упомянул назаретянина. Я заметил, что очень проголодался, потому что ничего не ел, пока писал, и это обрадовало Карантеса намного больше того, что я мог бы ему рассказать. Вдвоем мы спустились вниз, и пока его домочадцы спали, принялись за поиски хлеба, оливок и салата, что и съели с аппетитом, а затем выпили достаточное количество вина для того, чтобы Карантес начал улыбаться.

Я не переставал ощущать, как во мне трепетала эта неподдельная радость. Безусловно, этим я был обязан чувству собственного освобождения: я больше не ощущал необходимости изматывать себя напрасными мыслями, а предположение, что кто-то, а не я, станет свидетелем новых событий, не вызывало у меня больше зависти.