Словно ребенок, она рассмеялась и прикрыла рот рукой.

– Мне не составило труда дать ему подобное обещание, потому что у Понтия Пилата нет никакого желания преследовать учеников назаретянина. Совершенно наоборот! Конечно же, сон – это всего лишь сон, и он разговаривал со мной об овцах, следуя своей привычке: мне говорили, что в своих проповедях он не раз обращался за примером к этим животным. Однако, как бы то ни было, я видела все очень отчетливо, и это случилось в ту самую ночь, когда вы были на горе; к тому же я избавилась от кошмаров. Естественно, княжеский врач уверяет, что этому исцелению я обязана купаниям в теплой сере и его собственным заботам, а поскольку мне не хотелось бы его огорчать, я продолжаю преподносить ему обычные в таких случаях подарки. Ты, конечно, можешь смеяться, но я считаю, что выздоровела по милости назаретянина во время этого сна!

И она торжествующе заключила:

– Не знаю, кого вы видели на горе, однако в своем сне я видела именно Иисуса! Сусанна, которой вполне можно доверять, утверждает, что там, на горе, она видела своего раввина.

Чуть поразмыслив над словами о ее сне, я дрожа от нетерпения спросил:

– Он действительно сказал тебе во сне, что у него есть и другие овцы? В таком случае, он отдал жизнь и за них! О Мирина, слышала ли ты? Мы не чужие для него!

Жена прокуратора рассмеялась.

– О, довольно этих историй с овцами! – воскликнула она. – Я справлялась об Иисусе из Назарета и в определенной степени могу поверить в то, что он действительно Сын Божий и в его воскресение Сусанна кое-чему меня обучила, к примеру, молитве, которую произносят в любой момент; кроме того, я собираюсь следовать некоторым из его учений в пределах того, насколько мне удастся это сделать, не бросая тень на свое положение. Во всяком случае не может быть даже речи о том, чтобы я перестала приносить жертвы в честь гения императора. Кроме того, я еще не решила, что можно рассказывать мужу, а о чем лучше умолчать. Понтий Пилат хорошо разбирается в праве и, будучи человеком приземленным, не верит ни в какие чудеса.

– Лучше было бы как можно реже произносить имя Иисуса в его присутствии, – подумав, сказал я – Принимая во внимание его тяготение к справедливости, можно предположить, что все случившееся было для него весьма неприятно, и лишнее напоминание вызовет в нем только раздражение.

– Очень трудно судить о его ощущениях! Высокая должность которую он занимает в империи, приучила его так ловко скрывать свои чувства, что иногда я задаюсь вопросом, действительно ли он их переживает? При этом он вовсе не плохой человек, на его месте мог оказаться куда менее достойный прокуратор! Я считаю совершенно несправедливым то, что его обозвали разбойником и вижу в этом признак иудейского фанатизма. Но, возможно, ты прав, и я ничего не стану ему говорить, если он сам не задаст мне такого вопроса. Кстати, – продолжала она, внимательно меня осмотрев – я рада видеть тебя опять выбритым и в приличной одежде. По правде говоря, я уже начала о тебе беспокоиться и подумывать, что иудеи смогли заморочить тебе голову! Выражение твоего лица так напоминало лица фанатиков, что врач, с которым ты познакомился, однажды даже спросил меня, что с тобой произошло. Похоже, то, что ты опять увидел Иисуса, пошло тебе на пользу. Не думаешь ли ты вернуться в Рим? Розы в Бэ уже расцвели. Я была бы весьма тебе признательна, если бы ты временами высылал оттуда детальные и точные известия о здоровье императора. Думаю, что год, проведенный на чужбине, смог умерить чрезмерный пыл твоей любви, а Туллия, в свою очередь, готова принять тебя. Уверена, что в твое отсутствие она уже успела развестись и снова выйти замуж. Для тебя это будет выглядеть так, словно все начинается сначала. Уверена, что никто не станет тебя преследовать в Риме.

Она, конечно же, была права, и в Риме мне ничего не угрожало. Однако при этих словах мое сердце сжалось, только, о Туллия, не ты была тому причиной, а собственная безрассудность, заставившая меня слепо поверить в твое обещание приехать в Александрию.

– Думаю, что я никогда больше не вернусь в Рим, – ответил я непринужденно. – От одной лишь мысли о розах меня начинает тошнить.

– Тогда хотя бы заедь в Кесарию! – предложила Клавдия. – Это новый цивилизованный город князя Ирода Антипаса, который намного лучше Тивериады! Туда прибывают корабли со всего света, и ты сможешь найти людей, которые помогут тебе обрести свое место в жизни: ведь римлянин не может довольствоваться одними лишь красивыми израильтянками и маленькими гречанками!

При этих словах Мирина самым неожиданным образом положила конец нашей болтовне: она встала и в весьма вежливых выражениях отблагодарила Клавдию Прокулу за честь, которую та оказала, приняв ее, затем так же спокойно дала мне оплеуху сначала по одной щеке, а затем – по второй, схватила меня за руку и потащила к выходу, а, дойдя до двери, обернулась и сказала:

– О благородная Клавдия Прокула, не беспокойся больше о Марке! Отныне я буду следить за тем, чтобы эта овца никогда не заблудилась!

Предыдущее письмо я оставил незаконченным, и нет никакого желания продолжать его, потому что обращаться к Туллии не имеет больше смысла. Я и прежде чувствовал, что не вышлю Туллии ни одного написанного мной свитка: одно лишь ее имя заставляет меня вздрагивать и внушает чувство ненависти к своей прежней жизни.

Кроме того, я не желаю адресовывать это письмо Туллии из-за доброго отношения к Мирине.

Вот почему я предпочитаю обратиться к своему прежнему «я» и иметь возможность какое-то время спустя иногда вспоминать о том, что со мной произошло: со временем память начинает слабеть. Моя рука пишет эти строки, а я чувствую угрызения совести при мысли о том, что мог в чем-то ошибиться, что-то преувеличить и что-то добавить от себя. Если это так, то я сделал это не умышленно, и со мной случилось то же, что и со свидетелями на судебном процессе, которые по-разному передают увиденные и пережитые ими одинаковые события.

Записывать все это стало для меня отныне жизненной необходимостью из-за запрета говорить об Иисусе вслух. Да и что я мог бы сказать о его царстве, если бы своими глазами не видел его смерти и не встретил его воскресшего? А этого я никогда не опровергну и не поставлю под сомнение! Все же мне запретили рассказывать обо всем, потому что я не иудей и не прошел обрезания.

Если кто-либо, знающий о тайне царства больше меня, поведает о случившемся совершенно по-другому, я готов преклониться перед ним. Таким образом, мой рассказ имеет какое-то значение лишь для меня одного, и если мне суждено дожить до старости, он поможет воспроизвести в памяти все факты так же ясно, как если бы это происходило в сей момент. Поэтому я старался записывать события, имеющие смысл и значение лишь для меня одного: со временем все эти слова облекутся в должную форму, а благодаря поверхностным и незначительным деталям я смогу точно придерживаться сути рассказа и поведать о самом главном.

Я ничего не собираюсь скрывать: разобравшись в самом себе, я понял, что представляю собой легкомысленное, лишенное воли существо, без труда увлекаемое всем новым, суетное, эгоистичное и являющееся рабом собственной плоти, которому нечем гордиться, как утверждает Мирина. В этом кроется еще одна причина, по которой я стараюсь ничего не упускать из своего рассказа.

Итак, мне запрещено говорить, остается лишь покориться судьбе и признать, что это справедливо. Во мне нет силы воли, я похож на воду, которую переливают из одного сосуда в другой и которая каждый раз принимает форму нового сосуда. Если бы я мог оставаться таким же чистым, как прозрачная вода! Увы со временем даже вода мутнеет и начинает загнивать! Когда я почувствую, что превращаюсь в стоячую воду, я смогу развернуть эти свитки и вспомнить, что однажды мне посчастливилось увидеть его царство.