– Моя душа томится жаждой приобщиться к его учению, – наконец подытожил я – Однако, если я приду к ним и стану это объяснять, они мне не поверят. Возможно, они поверят тебе, если ты их разыщешь и расскажешь обо всем, что здесь произошло. Быть может, после этого они перестанут отворачиваться от нас и откроют нам тайну, поскольку им, безусловно, известно намного больше, чем нам, и он, конечно же, поделился с ними своей тайной, хоть они и не желают, чтобы об этом знали другие.

– Я разыщу их, – решительно сказал Закхей – Во всяком случае, Матфей не отвернется от меня, потому что он тоже бывший сборщик налогов, и мы были прежде знакомы. Может быть, он замолвит за меня слово перед другими.

– Тогда иди туда! – сказал я. – А у меня нет ни желания, ни сил бороться дальше.

Я описал ему комнату, в которой происходила встреча с Фомой и Иоанном, и ему показалось, что он знает этот дом и его хозяина, но при этом он все же отказался назвать мне его имя.

– Возвращайся спокойно домой и жди, когда я подам тебе условный сигнал. Я подготовлю для тебя путь, – уверил меня Закхей.

Мы расстались, и я направился домой, очарованный тем, что со мной произошло в доме Симона Киринейского.

Приветствую тебя, о Туллия, и все еще продолжаю тебе писать. В Родосе я узнал от своего учителя, насколько изменчива человеческая память и как быстро в ней перемешиваются события и факты: свидетели одного и того же события сохраняют о нем совершенно различные воспоминания, делая акцент на том, что им запомнилось больше всего. Итак, я теперь произвожу записи, для того чтобы помнить, как и в каком порядке все это происходило.

Началось субботнее бдение, как вдруг двери храма захлопнулись с таким шумом, что эхо прокатилось по всему городу и достигло самых отдаленных долин. Весь субботний день я оставался в комнате и занимался своими записями, поскольку иудеи требуют, чтобы чужестранцы тоже соблюдали их праздники и не шатались по городу. Они же, одевшись в наилучшие свои одежды, стекаются к синагогам, чтобы помолиться и послушать чтение священных книг, и даже количество шагов, которые они могут сделать в этот день, просчитано наперед! Однако, как мне рассказывали, священники в храме в этот день удваивают количество приносимых жертв, что не считается нарушением закона.

В эту субботу перед заходом солнца ко мне зашел центурион Аденабар. Он оставил свою каску в крепости и плотно закутался в сирийский плащ, чтобы не привлекать к себе внимание.

Войдя ко мне, он, позевывая, произнес:

– Как твои дела? Как твоя жизнь и здоровье? Давненько же я ничего о тебе не слышал! Дни шабата – самые скучные, потому что мы даже не имеем возможности ходить строем и упражняться в цирке из опасения потревожить верующих звуками нашего шага. Дай мне глоток вина: в этот день в Антонии его запирают, дабы легионеры от безделья не передрались или чего хуже, не стали бы пьяными бродить по городу, показывая иудеям свиные уши и потешаясь над ними.

Накануне хозяин дома хорошо позаботился обо мне: чтобы я не ощущал неудобства и пребывал в хорошем настроении, он принес мне амфору галилейского вина, которое он выбрал из всех остальных, потом что, как он заявил, оно не слишком бьет в голову, не вызывает боли в желудке и не содержит древесной смолы, способствующий хранению вина; однако при этом его следовало выпить за достаточно короткий срок, чтобы оно не скисло.

Аденабар с удовольствием попробовал его, отер рот и внимательно посмотрел на меня.

– Ты так изменился, что сейчас тебя трудно отличить от эллинизированного иудея: отрастил бороду, на пальцах полно чернильных пятен, однако что-то мне не нравится в выражении твоих глаз. Что с тобой? Будем надеяться, что не имеющий образа Бог иудеев не помутил твой разум, как это часто случается с путешественниками, приезжающими сюда, чтобы осмотреть храм, после чего в их головах возникают определенные мысли, которые не способен вынести разум нормального человека. Только детям Израиля эти мысли доступны, потому что с самого рождения они слышат о своем Боге, и когда мальчишка достигает двенадцатилетнего возраста, все это становится для него настолько привычным, что ему уже не требуется помощь родителей, для того чтобы благословить хлеб или молиться.

– Аденабар, друг мой, мы вместе с тобой видели и пережили некоторые события, и допуская, что от этого мой разум немного помутился, я не испытываю никакого стыда, признаваясь тебе в этом.

– Лучше называй меня моим римским именем, – живо вставил он – Я ощущаю себя римлянином больше чем когда-либо, и как таковой я зовусь Петроний. Этим именем я подписываюсь, когда получаю у квестора деньги, и на это имя получаю приказы, когда кому-нибудь приходит в голову написать их на восковых табличках. Знаешь, я надеюсь получить в командование когорту где-нибудь в Галилее. Испании или даже в Риме. Поэтому сейчас я изо всех сил стараюсь углубить свои знания латинского языка и привыкнуть к своему римскому имени.

Он еще раз взглянул на меня так, словно собирался определить степень моего умопомрачения и выяснить, насколько мне можно доверять.

– Для меня ты навсегда останешься Аденабаром, – возразил я – Твое сирийское происхождение не вызывает у меня отрицательных эмоций, тем более не чувствую различия между собой и иудеями, наоборот я принялся за изучение их религии и традиций. Меня удивляет лишь то, что тебя до сих пор не перевели в пустыню или не отправили служить мишенью для скифских стрел – там ты имел бы больше шансов быть убитым, и то, что ты знаешь, не доставляло бы никому хлопот.

– О чем ты говоришь? Ты что, совсем сошел с ума или начал пить еще в первом часу ночи? – произнес Аденабар тоном дружеского упрека – Ты, конечно, в чем-то прав: я чувствую, что стал более значительным человеком, чем прежде. Однако не будем говорить о пустыне, которая ослепляет самого крепкого человека и вызывает у него галлюцинации, а когда взбираешься на верблюда, тебя начинает тошнить, тем более, что там живут люди, которые носят козьи шкуры и внушают солдатам ужас, потому что бросают у них на пути палки, превращающиеся в змей. Если бы меня отправили пуда на сторожевой пост, думаю, в моей голове вскоре завертелись бы мысли, о которых лучше не говорить, пока живешь в обществе цивилизованных людей.

Аденабар на секунду умолк и, недоверчиво взглянув на меня, добавил с хитрой улыбкой на устах:

– Ты, вероятно, слышал, что Иерусалим стал нездоровым местом для здравомыслящих людей. Не думаю, чтобы ты забыл о случившемся на следующий день после землетрясения; рассказывают, что разверзлись многие могилы святых, из которых вышли мертвые, они неоднократно являлись живым.

– Мне известен лишь один человек, воскресший из мертвых, и ты его тоже знаешь, – ответил я – Предлагая повышение по службе, тебя хотят перевести в другую страну, чтобы ты не смог говорить о нем и еще потому, что центуриону намного труднее заткнуть рот, чем обычному легионеру.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, – ответил Аденабар с плохо скрываемым страхом – Думаю, ты еще помнишь легионера Лонгинуса. Так вот, копье ведет себя странным образом в его руках и не слушается во время упражнений: оно ранило его в ногу и вырвалось из рук, когда он кидал его в мешок с сеном, и при этом едва не угодило в меня, а я стоял сзади. Должен сказать, что в самом копье нет никакого изъяна; причина – в Лонгинусе. Чтобы убедиться в этом, я бросил копье и попал в цель с сорока шагов, а Лонгинус может орудовать любым другим копьем, кроме собственного.

– Ты говоришь о том самом копье, которым он проверял, умер ли Сын Божий? – поинтересовался я.

– Ни за что на свете не следует говорить, что этот человек был Божьим Сыном! – взмолился он – Эти слова внушают мне ужас! А вот и другая история. У легионного палача отнялись руки; у него нет сил, чтобы поднять кнут, а когда он ест, то с трудом доносит еду до рта обеими руками. Хирург Антонийской крепости не обнаружил никакой болезни и заподозрил в нем симулянта, пожелавшего досрочно заполучить по концессии земельный участок и зажить преспокойной жизнью в селении для ветеранов – ему осталось лишь два года до окончания двадцатилетнего срока службы. Медицинский опыт в армии уже доказал, что кнут излечивает многие скрытые от глаза болезни, однако палач выдержал все удары, зажав зубами кусок кожи, как это делают старые легионеры. Руки по-прежнему не повиновались, и ему установили диагноз – ревматизм, заболевание, которое в легионе признается чрезвычайно редко. Офицеры болеют им чаще, чем солдаты, потому что иногда им приходится покидать спокойную жизнь и ночевать на голой земле, под открытым небом при любой погоде. Однако, – словно во сне продолжал Аденабар, – я не припоминаю, чтобы он проклял кого-то из нас: наоборот, страдая на кресте, он просил своего отца простить нас, потому что мы не ведали того, что творили. Тогда мне показалось, что он бредит, ибо в толпе не было его отца.