— Вот опять я точно старуха, — пробурчала миссис Айрес, бессильно откидываясь в кресле.

Когда в камине заплясали языки пламени, она уже дремала. Каролину поразили старческие черты, проступившие на ее печальном лице; так бывает, что молодой человек глянет на родителя и его словно ошпарит: ведь это неповторимая живая личность, у которой свои, никому не ведомые страсти и переживания, свое скорбное прошлое, о коем никто никогда не узнает. Бесшумно ступая по комнате, она задернула шторы на окнах, притворила дверь в гардеробную и накинула одеяло поверх шали, укрывавшей матушкины колени. Что еще я могу сейчас для нее сделать? — думала Каролина, отправляясь на кухню. Ей требовалось общество, и потому, ничего не рассказав Бетти и миссис Бэйзли, она придумала себе какое-то дело, чтобы остаться с ними. Позже Каролина заглянула в спальню: в той же позе, миссис Айрес крепко спала.

Видимо, она все-таки просыпалась, потому что одеяло лежало на полу, словно его отбросили, а дверь в гардеробную, которую Каролина плотно притворила, вновь была открыта.

Все это время я был в Лондоне. Домой я вернулся в третью неделю февраля, пребывая в несколько взбаламученном состоянии. Поездка прошла очень успешно: я хорошо выступил на конференции, а затем почти целые дни проводил в больнице и подружился с персоналом. В мое последнее посещение один врач отвел меня в сторонку и сказал, что в недалеком будущем я могу рассчитывать на место в штате. Как и я, свой путь в медицину он начинал почти с нуля, но был полон решимости «растрясти болото» и предпочитал работать с теми, кто «не погряз в системе». Иными словами, он был тем человеком, каким некогда я наивно мечтал стать; вот только в тридцать три года он уже руководил отделением, а я в свои почти сорок остался никем. В поезде, что вез меня в Уорикшир, я раздумывал над словами врача, сомневаясь, соответствую ли я его оценке и хватит ли мне духу расстаться с Дэвидом Грэмом, а еще цинично спрашивал себя, что меня удерживает в Лидкоте и будет ли кто по мне скучать, если я его покину.

По дороге с вокзала городишко казался невероятно маленьким и старомодным, а дома меня ждал список вызовов на обычные провинциальные хвори: подагра, бронхит, ревматизм, простуды; я вдруг почувствовал, что всю свою врачебную жизнь бессмысленно сражался с убожеством. Еще пара случаев тоже удручала, но по-иному. Работяга зверски избил забеременевшую тринадцатилетнюю дочь. Сын батрака подхватил пневмонию. Когда я приехал, он был в жутком состоянии. В семье восемь детей, все чем-нибудь больны; отец — безработный инвалид. Мать и бабка лечили парнишку «народными средствами» — привязывали ему на грудь шкурку освежеванного кролика, чтобы «вытянуть кашель». Я прописал и даром отдал микстуру, хоть сомневался, что ею воспользуются. Бабы недоверчиво косились на флакон: «Чего это оно желтое? Нашенский доктор Моррисон всегда потчует красеньким».

В чрезвычайно скверном настроении я покинул их лачугу и отправился домой через парк Хандредс-Холла, намереваясь заглянуть к Айресам. Прошло уже три дня, но я еще не дал знать о своем возвращении. Когда завиднелся обветшалый фасад особняка, меня вдруг окатило волной раздражения, и я придавил педаль газа. Дел по горло, убеждал я себя, ни к чему заезжать лишь для того, чтобы принести извинения и сразу умчаться…

Нечто подобное я говорил себе, проезжая через парк и в другой раз, и в следующий. Так что я ничего не знал о последних событиях в доме, пока однажды не позвонила Каролина, просившая к ним заглянуть, чтобы, как она выразилась, «проверить, все ли у них в порядке».

Каролина редко общалась со мной по телефону, и потому звонок ее был неожиданным. От ее красивого низкого голоса меня пронзило радостным удивлением, которое тотчас сменилось тревогой. Что-то случилось? Нет, ничего страшного, уклончиво ответила она. «Досаждали протечки», но теперь «все починено». Как ее здоровье? Как матушка? Слава богу, все благополучны. Просто хотелось бы узнать мое мнение «кое о чем», если я сумею «выкроить времечко».

Больше ничего не сказала. Чувствуя себя виноватым, я отложил визит к пациенту и тотчас поехал в Хандредс-Холл. Меня снедало беспокойство, воображение рисовало всякие крупные неприятности, о которых Каролина не рискнула говорить по телефону. В полутемной гостиной я застал ее за весьма прозаическим делом: сидя на корточках, она готовила растопку для камина — комкала газеты, превращая их в шарики, которые затем окунала в ведро с водой и обваливала в угольной крошке.

По локоть закатанные рукава открывали ее перепачканные руки, растрепанные волосы падали на лицо. Она походила на служанку, этакую Золушку, и почему-то ее вид меня чрезвычайно разозлил.

Каролина неуклюже встала, пытаясь отереть донельзя испачканные руки.

— Я не ждала вас так скоро, — сказала она. — Зачем вы торопились?

— Я подумал, что-то стряслось. Ничего не случилось? Где ваша матушка?

— Наверху, в своей комнате.

— Опять расхворалась?

— Да нет. Хотя… не знаю.

Каролина огляделась, чем бы почистить руки, и безуспешно вытерла их газетой.

— Ну что вы, ей-богу! — Я протянул свой носовой платок.

Белый накрахмаленный квадратик ее испугал:

— Ой, не надо!

— Да берите же, черт возьми! Вы не служанка, в конце-то концов! — Видя ее нерешительность, я макнул платок в ведро с грязной водой и сам грубовато отер ее руки.

В результате я тоже вымазался, но хоть Каролина стала немного чище. Скатав рукава, она чуть попятилась и предложила:

— Садитесь, пожалуйста. Чаю хотите?

Я не двинулся с места:

— Ничего не надо, расскажите, что случилось.

— В общем-то, рассказывать нечего.

— Из-за этого вы меня дернули?

— Дернула?.. — тихо повторила Каролина.

Я сложил руки на груди и уже мягче сказал:

— Извините. Рассказывайте.

— Да вот… — промямлила она, но потом слово за слово поведала обо всем, что произошло в мое отсутствие: каракули в зале и вестибюле, «прыгающий мячик» и «плененная птичка», надпись в гардеробной.

Если честно, рассказ меня не сильно впечатлил. Даже осмотрев призрачные шаткие буквы на стене зала, я не нашел особого повода для беспокойства.

— Ну ясно же, в чем дело, — сказал я. — Этим каракулям лет тридцать, не меньше. Лак понемногу стерся, и они проступили. Конечно, их не удается стереть, поскольку тонкий слой лака еще остался.

— Может, и так, — неуверенно ответила Каролина. — А все стуки или трески, хоть как их называй?

— Весь дом трещит, словно галеон! Я сам сколько раз слышал.

— Так он никогда не трещал.

— Потому что никогда не пребывал в такой сырости и таком запустении. Наверное, балки гуляют.

Каролина все еще сомневалась:

— А разве не странно, что стук привел нас к каракулям?

— В доме обитали три ребенка, они могли изрисовать все стены… — Я задумался. — Возможно, ваша матушка знала, но забыла, где находятся вторая и третья надписи. Потом вы обнаружили первую, в голове ее что-то забрезжило, и под аккомпанемент стуков она неосознанно направляла ваши поиски.

— Не могла она стучать! Я же чувствовала, как подрагивает стенка!

— Честно говоря, здесь я теряюсь… Ну разве что вы были правы насчет жучков или мышей, а пустоты в стенах усилили звук. Что до плененной птички… — Я заговорил тише: — Полагаю, вам приходила мысль, что ваша маменька все это нафантазировала?

— Да, приходила, — так же тихо ответила Каролина. — У нее бессонница, но, по ее словам, именно птица ее разбудила. И потом, Бетти тоже слышала какой-то звук.

— Посреди ночи Бетти услышит все что угодно. В подобных ситуациях возникает порочный круг: вашу матушку что-то разбудило, не сомневаюсь, а потом именно бессонница не давала ей уснуть, или же во сне ей мнилось, что она бодрствует, и ее сознание подверглось…

— Думаю, оно и сейчас подвергается.

— Что вы хотите сказать?

— Точно не знаю, — замялась Каролина. — Она как-то… изменилась.