— Вот жалость-то! Без этого старого прохвоста в доме будет как-то не так. Нет, ну надо же, доктор! Я ж его сызмальства знаю и голову даю на отсечение, что злости в нем как в божьей коровке. Да я б с ним внука спокойно оставила!

— Я бы тоже, если б он у меня был, — печально усмехнулся я.

Но передо мной был стол, напоминавший о том ужасном вечере. А еще в кухне была Бетти, которую я не заметил. Скрытая входной дверью, она складывала высушенные посудные полотенца. Девочка как-то странно дергалась, узенькие плечи ее тряслись, но я не сразу понял, что она плачет. Заметив мой взгляд, Бетти залилась в три ручья, а потом вдруг выговорила с изумившей меня яростью:

— Бедный старый пес! Все на него набросились, а он не виноват! Это нечестно!

Голос ее осекся; миссис Бэйзли ее обняла.

— Ну-ну-ну, — приговаривала она, неуклюже похлопывая Бетти по спине. — Видали, как мы расстроились, доктор? Прям не знаем, что к чему. Втемяшилось нам, будто… как и сказать-то… — Служанка смущенно замялась. — Она думает, что беда-то с девчушкой не просто так случилась.

— Не просто так? Что это значит?

Бетти уткнулась в плечо миссис Бэйзли, но теперь подняла голову:

— А то, что в доме живет плохое, вот что! Оно творит зло!

На секунду я онемел, потом встряхнулся и растер лицо.

— Ох, Бетти!

— Это правда! Я его чую!

Девчонку слегка колотило, но ее округлившиеся серые глаза упорно смотрели то на меня, то на миссис Бэйзли. Как уже было прежде, мне показалось, что втайне она рада всей этой суете и вниманию к себе.

— Ладно, мы все устали и расстроены, — чуть раздраженно сказал я.

— Усталость тут ни при чем!

— Хватит! — оборвал я ее. — Сама понимаешь, это чистой воды глупость. Дом большой и пустынный, но пора уже к этому привыкнуть.

— Я привыкла! Дело не в том!

— Все это чепуха. Нет тут ничего плохого, никакой чертовщины. С бедной девочкой произошел несчастный случай, только и всего.

— Никакой не случай! Это плохое куснуло или… науськало Плута.

— Ты слышала чей-то шепот?

— Нет, — неохотно ответила Бетти.

— Я тоже не слышал. На вечере была толпа людей, но никто ничего не слышал. Миссис Бэйзли, вы замечали какие-нибудь признаки «плохого», о котором говорит Бетти?

— Нет, доктор, — покачала головой служанка. — Вовсе не видала ничего странного.

— Давно вы здесь служите?

— Да уж почти десять лет.

— Вот, пожалуйста. — Я взглянул на Бетти. — Убедилась?

— Ничего не убедилась! Если она его не видала, это не значит, что его нет. Может, оно тут… недавно.

— Господи ты боже мой! Ну все, довольно, утри глаза и будь хорошей девочкой. Не вздумай что-нибудь сказать миссис Айрес или мисс Каролине. Только этого им сейчас не хватало. Надо ценить их доброту. Помнишь, летом ты прихворнула и они сразу послали за мной?

Поняв намек, Бетти покраснела, но еще больше набычилась и прошептала:

— Здесь живет плохое! Живет!

Потом она вновь уткнулась в плечо миссис Бэйзли и горько заплакала.

Неудивительно, что жизнь в Хандредс-Холле сильно переменилась, став унылой и печальной; надо было привыкать к отсутствию Плута. Смеркалось по-осеннему рано, но и без того дом казался темным и безжизненным, потому что в нем уже не было добродушного пса, бродившего по комнатам. Наши с Родом еженедельные сеансы продолжались; я почти по-свойски входил в дом и порой ловил себя на том, что прислушиваюсь, не раздастся ли стук собачьих когтей по полу. Или же тень в углу покажется Плутом, и тогда кольнет боль мучительных воспоминаний.

Я поделился этим с миссис Айрес, и она сказала, что как-то в дождливый день стояла в вестибюле и отчетливо услышала наверху топотанье собачьих лап. Звук был настолько четким, что она боязливо поднялась на второй этаж и увидела: дождевые капли стучат по искореженной водосточной трубе. Нечто подобное происходило и с миссис Бэйзли. На днях она привычно наварила собачьей еды и поставила миску возле кухонной двери; через полчаса удивилась, что пес все не идет, а потом расплакалась, вспомнив, что его больше нет.

— И вот чего странно, — рассказывала миссис Бэйзли. — Я ить почему это сделала — услыхала, как он спускается по лестнице. Вы ж помните, он кряхтел, точно старик. Вот, ей-богу, слыхала!

Что до Каролины — не знаю, часто ли ей мерещился стук его когтей или сам он в темном углу. Она велела Барретту выкопать могилу в той части парка, где под старинными мраморными надгробиями покоились прежние любимцы семьи. Потом совершила скорбный обход дома и выбросила все миски и подстилки, для удобства пса разложенные во многих комнатах. Однако меня тревожила основательность, с какой она закупоривала собственную печаль. В свой следующий визит после того злосчастного утра, когда я усыпил Плута, я счел непременным разыскать Каролину, чтобы снять горький осадок от нашего последнего разговора. Я справился о ее самочувствии, и она отрывисто ответила:

— Я здорова. — Голос ее был тускл. — Ведь все уже сделано, правда? Простите за грубость в прошлый раз. Я понимаю, вы не виноваты. Теперь все позади. Взгляните, вчера я нашла это в верхних комнатах… — Она показала какую-то древнюю безделушку, завалявшуюся в комоде; о Плуте больше не говорила.

Я недостаточно хорошо ее знал, чтобы лезть с расспросами, но переговорил с ее матерью, которая была уверена, что дочь «сама оправится».

— Даже девочкой Каролина не выказывала своих чувств, — вздохнула миссис Айрес. — Она невероятно благоразумна. Вот почему я вызвала ее, когда Родерика ранили. Знаете, она проявила себя великолепной сиделкой… Вы слышали новость? Утром к нам заглянула миссис Росситер и сообщила, что Бейкер-Хайды уезжают. Они увозят девочку в Лондон, прислуга отчалит на следующей неделе. Бедный Стэндиш, опять его закроют и выставят на продажу. Думаю, все к лучшему. Представляете, если б кто-нибудь из нас столкнулся с этой семейкой в Лидкоте или Лемингтоне?

Новость утешала. Перспектива постоянных встреч с Бейкер-Хайдами грела меня не больше, чем миссис Айрес. Еще радовало, что местные газеты наконец-то потеряли интерес к этой истории. Правда, сплетни еще курсировали, да временами кто-нибудь из пациентов или коллег, знавших о моем небольшом участии в происшествии, пытался поднять эту тему, но я быстренько ее сворачивал, и разговор угасал.

Однако Каролина меня тревожила. Проезжая через парк, иногда я видел ее, но теперь, когда рядом с ней не было Плута, она казалась ужасно одинокой. Если я останавливался, она охотно со мной болтала, все было почти как прежде. Выглядела она по-всегдашнему крепкой и здоровой. Вот только лицо иногда выдавало пережитое за последние недели, — казалось, оно стало еще грубее и некрасивее, словно вместе с собакой ушли остатки ее молодости и оптимизма.

Наступил ноябрь. Как-то на одном сеансе я спросил Родерика:

— Каролина делится с вами своими переживаниями?

Нахмурившись, он покачал головой:

— Она не очень-то к этому расположена.

— А вы не пробовали ее разговорить?

Родерик еще больше нахмурился:

— Наверное, попытаться можно, да как-то все времени нет.

— Нет времени на сестру? — хмыкнул я.

Он смолчал, а я с тревогой отметил, как потемнело его лицо. Родерик отвернулся, словно боясь о чем-то проговориться. Вообще-то, теперь он меня беспокоил не меньше Каролины. Понятно, что для нее не прошла бесследно вся эта история с Бейкер-Хайдами, но меня удивляло, что она и его так подкосила. Дело не в том, что он с головой уходил в работу и был замкнут, — это тянулось уже давно. Было еще что-то; я чувствовал, его тяготит какой-то секрет или даже страх.

Я помнил, в каком состоянии мать застала его в вечер приема. Видимо, тогда-то все и началось. Несколько раз я пытался об этом заговорить, но он отмалчивался или менял тему. Может, надо было оставить его в покое. У меня своих забот хватало: холод принес с собой обычные простуды, вызовы шли один за другим. Но чутье мне подсказывало, что пускать дело на самотек нельзя, и, кроме того, я чувствовал себя в ответе за семейство, чего еще совсем недавно не было. И вот, приладив электроды, я запустил машину и прямиком выложил все свои тревоги.