— В чем изменилась?

Раздражение в моем голосе объяснялось досадным чувством, что мы уже не раз вели подобные разговоры. Явно обиженная, Каролина отвернулась:

— Не знаю. Наверное, я все выдумала.

Она замолчала, да я и сам расстроился. Сказав, что хочу повидать ее матушку, я взял саквояж и направился к лестнице.

Поднимался я с тяжелым предчувствием, ибо после нашего разговора ожидал, что миссис Айрес совсем слаба и лежит в постели. Но в ответ на стук в дверь я услышал ее веселый голос, приглашавший меня зайти. Спальня, в которой шторы были неплотно задернуты, являла собой разительный контраст гостиной: горели лампы, в камине полыхал огонь. В комнате стоял вековушный камфарный запах: дверь гардеробной была настежь распахнута, на кровати грудились платья, меха и шелковые чехлы, похожие на сдувшиеся пузыри. Из-за этой кучи выглядывало радостное лицо миссис Айрес, сообщившей, что они с Бетти разбирают ее старые наряды.

Она не спросила о моей поездке и не выказала осведомленности в том, что я уже повидался с Каролиной. Миссис Айрес схватила меня за руку и подвела к кровати с горой одежды:

— В войну я чувствовала себя виноватой, что цепляюсь за барахло. Что могла, я отдала, но не было сил позволить, чтобы все это искромсали на одеяла для беженцев и бог знает что еще. Теперь я ужасно рада, что сохранила эти вещи. Это безнравственно, да?

Я улыбался, довольный, что она так хорошо выглядит, совсем как прежде. Седина ее бросалась в глаза, но волосы были тщательно уложены по забавной довоенной моде с напуском на уши. Сердцевидное лицо казалось гладким, губы ее были тронуты помадой, а ногти блестели розовым лаком.

Я взглянул на груду старомодных шелков:

— Да уж, трудно представить, чтобы все это оказалось в лагере беженцев.

— Правда же? Здесь им лучше, тут их оценят по достоинству. — Приложив к себе тонкое атласное платье с оборками на плечах и подоле, миссис Айрес повернулась к Бетти, появившейся из гардеробной с обувной коробкой в руках. — Как тебе, дорогуша?

— Привет, Бетти! — кивнул я, встретив ее взгляд. — Все в порядке?

— Здрасте, сэр!

Раскрасневшаяся служанка явно пыталась скрыть возбуждение, но при виде платья ее пухлые губы поплыли в улыбке:

— Красотища, мадам!

— Раньше все делали на века. А цвета? Теперь таких не сыщешь. Что там у тебя?

— Туфельки, мадам. Золотые!

— Дай-ка взглянуть. — Миссис Айрес откинула крышку коробки и развернула бумагу. — Помнится, они были чертовски дорогие и так же чертовски жали. — Повертев туфли в руках, она вдруг сказала: — Ну-ка, примерь.

— Ой, мадам! — вспыхнула Бетти, кинув на меня смущенный взгляд. — Можно?

— Давай-давай! Покажись нам с доктором.

Расшнуровав грубые черные башмаки, служанка застенчиво влезла в туфли золоченой кожи; повинуясь приказу хозяйки, походкой манекенщицы она прошла к камину и обратно и расхохоталась, прикрывая рукой кривые зубы. Миссис Айрес тоже засмеялась, а потом, заметив, что Бетти спотыкается в великоватых туфлях, затолкала в них чулки, чтоб были впору. Далее она обрядила девушку в перчатки и боа и, прихлопывая в ладоши, командовала: пройди, стой, повернись…

Я подумал о ждавшем меня пациенте, но через пару минут миссис Айрес вдруг устала.

— Ладно, прибери здесь, а то мне негде спать, — вздохнула она, оглядывая заваленную одеждой кровать.

Мы отошли к камину.

— Надеюсь, спите хорошо? — спросил я и потом, когда Бетти скрылась в гардеробной, тихо добавил: — Знаете, Каролина рассказала мне о вашей… находке. Полагаю, она вас сильно растревожила.

Миссис Айрес нагнулась за упавшей подушкой:

— Да, весьма. Глупо, правда?

— Вовсе нет.

— Ведь столько времени прошло, — тихо сказала она, откинувшись в кресле. Меня удивило ее лицо, в котором не было ни капли тревоги или муки, но лишь безмятежность. — Я думала, нигде следов не осталось, только здесь. — Миссис Айрес прижала руку к сердцу. — Тут она всегда жива. И порой живее всего остального…

Рука ее легонько поглаживала грудь, взгляд затуманился; впрочем, некоторая отрешенность всегда была ей свойственна и лишь придавала шарма. В ее поведении меня ничто не обеспокоило и не показалось странным, она выглядела вполне здоровой и всем довольной. Я провел с миссис Айрес еще минут пятнадцать, а затем спустился в гостиную.

Все в той же безвольной позе Каролина стояла у камина. Огонь едва теплился, в темной комнате стало еще унылее, и я вновь отметил контраст между ней и уютной спальней миссис Айрес, а натруженные руки Каролины опять беспричинно меня разозлили.

— Ну что? — подняла она взгляд.

— Думаю, вы зря беспокоились.

— Чем она занята?

— Вместе с Бетти разбирает старые наряды.

— Похоже, ничего другого ей не надо. Вчера достала фотографии, те, испорченные, помните?

— Она вправе посмотреть фотографии, — развел я руками. — Кто обвинит ее в том, что она думает о прошлом, если настоящее безрадостно?

— Дело не только в этом.

— А в чем?

— В том, как она себя ведет. Это не просто мысли о прошлом. Она смотрит на тебя, но будто не видит… словно перед ней что-то другое… Быстро устает. Ведь не старуха, но днем всегда приляжет, точно какая-нибудь бабка… О Родерике не вспоминает, отчеты доктора Уоррена ее не интересуют… никого не хочет видеть… Ох, я не могу объяснить.

— Она получила встряску, — сказал я. — Эти каракули напомнили ей о вашей сестре. Такое не могло пройти бесследно.

Только сейчас я сообразил, что прежде мы никогда не говорили об умершей Сьюзен. Наверное, Каролина подумала о том же; она молчала и грязным пальцем теребила нижнюю губу.

— Так странно это слышать: «ваша сестра», — наконец глухо сказала она. — Когда мы были маленькие, мать о ней не говорила. Очень долго я про нее не знала. А потом нашла тетрадку, подписанную «Сьюки Айрес», и спросила мать, кто это. Она повела себя так странно, что я даже испугалась. Тогда-то папа все и рассказал. Он назвал это «ужасным несчастьем». Но мне не было жалко ни его, ни мать. Помню, я рассердилась, потому что все говорили, что я старший ребенок, но, оказывается, нет, и я сочла это нечестным. — Наморщив лоб, она уставилась в огонь. — Похоже, все свое детство я злилась. Была несносной с Родди, с горничными. Ведь с возрастом несносность проходит, верно? Кажется, моя не прошла. Иногда я чувствую ее в себе, словно проглотила какую-то гадость и та прилипла…

С грязными руками, растрепанная, Каролина и впрямь походила на куксящегося ребенка и, как все обиженные дети, выглядела ужасно несчастной. Я нерешительно потянулся к ней, но она подняла голову, и вся детскость с нее тотчас слетела.

— Кажется, я не спросила о вашей лондонской поездке. — Тон ее был твердым и светским. — Как все прошло?

— Спасибо, очень хорошо.

— На конференции выступили?

— Да.

— Как вас приняли?

— Прекрасно. Даже… — я замялся, — был разговор о моем переходе. В смысле, на работу.

Взгляд ее будто вспыхнул.

— Вот как? Перейдете?

— Не знаю. Надо подумать о том… что придется оставить.

— Поэтому вы нас избегали? Не хотели отвлекаться? В субботу я видела в парке вашу машину. Думала, заглянете. Но вы не пришли, и я поняла: что-то произошло, что-то изменилось. Потому-то нынче я вам и позвонила, ибо не надеялась, что вы придете просто так. В смысле, как раньше. — Она откинула упавшие на лицо волосы. — Вообще, вы собирались нас повидать?

— Разумеется.

— Однако сторонились. Ведь так?

Она вскинула подбородок, только и всего, но, подобно упрямому молоку, что в конце концов поддается маслобойке, злость моя преобразовалась в нечто совсем иное. Унимая заколотившееся сердце, я сказал:

— Наверное, я слегка боялся.

— Кого? Меня?

— Едва ли.

— Мать?

Я набрал в грудь воздуху:

— Послушайте, Каролина, тогда в машине…

— Ах, это… — Она отвернулась. — Я вела себя глупо.

— Это я был полный дурак. Простите.

— И теперь все изменилось, все не так… Нет, не надо.