Джон Традескант, плача как женщина, яростно копал в огороде землю. Копал без особой цели и надобности, копал в неистовом безумстве, будто его энергия и старания могли придать сил и земле, и его господину.

К полудню он внезапно бросил свои грядки, решительным шагом преодолел все три двора с западной стороны дома, взобрался по аллее на горку, где дорожки были окаймлены желтыми примулами, и оказался в лесной части сада. Земля синела, точно море, будто в лесу было половодье. Джон встал на колени и начал рвать колокольчики с отчаянной сосредоточенностью, пока не набрал целую охапку. Потом он вернулся к большому дому, вошел, не обращая внимания на грязь, отваливающуюся от сапог, поднялся по лестнице, миновал свое деревянное подобие, беспечно выступавшее из колонны, и приблизился к спальне графа. Горничная остановила его у дверей. Дальше ему было нельзя.

– Возьми цветы и покажи его светлости, – велел Джон горничной.

Она колебалась. Цветами в доме усыпáли пол, а также делали из них маленькие букетики и прикалывали на пояс или на шляпную ленту.

– Зачем они ему? – удивилась горничная. – Зачем умирающему колокольчики?

– Ему понравится, – заверил Джон. – Ему точно понравится. Он любит колокольчики.

– Придется отдать их Томасу. – Горничная явно сомневалась. – Все равно мне нельзя в спальню его светлости.

– Хорошо, отдай Томасу, – настаивал Джон. – Какой от этого может быть вред? И я уверен, что его светлости будет приятно.

– Не понимаю почему, – упрямилась горничная.

– Потому что когда человек погружается в темноту, ему нужно верить, что он оставляет после себя свет! – Джон беспомощно взмахнул руками. – Потому что, когда человек смотрит в глаза своей зиме, неплохо вспомнить, что придут еще весна и лето. Потому что он умирает… и когда увидит колокольчики, то узнает, что я все еще здесь, рядом, копаю грядки в его саду. Что я здесь и копаю для него.

Горничная посмотрела на Джона абсолютно непонимающим взглядом.

– Но, господин Традескант! Как цветы ему помогут?

Джон в бессилии схватил ее за плечи и толкнул к двери.

– Мужчина бы понял, – прорычал он. – Женщины слишком легкомысленны. Мужчина бы понял: его светлости должно быть известно, что его садовник здесь, рядом. Граф должен знать, что, когда он уйдет, его сад останется, его тутовое дерево зацветет в этом году. Что его каштановые саженцы растут все выше и что новый бархатный махровый анемон чувствует себя превосходно! И что под деревьями в его лесу вовсю цветут колокольчики! Иди! Отдай эти цветы прямо в руки его светлости, или я объясню тебе по-другому!

Он пихнул горничную с такой силой, что она почти подбежала к Томасу. Тот дежурил у двери спальни, ожидая приказаний хозяина, которых не было.

– Господин Традескант желает передать его светлости эти колокольчики, – сообщила горничная и сунула охапку цветов Томасу в руки. – Он утверждает, что это важно.

Эксцентричная просьба озадачила Томаса. Стройные, гибкие зеленые стебли источали сок, истинный сок жизни. Горничная вытерла ладони о фартук и обиженно фыркнула.

– А еще он сказал, что женщины слишком легкомысленные и не могут понять. Вот нахал!

Чувство мужского превосходства сразу взыграло в душе Томаса. Он повернулся к двери и проскользнул в спальню.

Один доктор стоял в изножье кровати, другой у окна. Старуха, которую позвали и для ухода за больным, и для омовения покойника, сидела у камина, где потрескивали ароматные сосновые шишки, нагревая и без того душную комнату.

Томас тихо шагнул вперед.

– Прошу прощения, – хрипло начал он. – Садовник велел передать его светлости эти цветы.

Доктор, стоявший у постели, раздраженно повернулся:

– Что? Какая чепуха! Чепуха!

– Просто блажь и суеверие, – подал голос другой доктор. – Вероятно, еще и ядовитые испарения.

Томас не сдавался:

– Садовник – господин Традескант, сэр. Любимец его светлости. И горничная уверяет, что он настаивал.

Сесил еле заметно повернул голову. Диспут немедленно прекратился. Граф поманил Томаса пальцем. Доктор замахал слуге, чтобы тот пошевеливался.

– Быстро. Он захотел их. Но это не поможет ни на йоту.

Томас робко приблизился к постели. Орлиное лицо самого могущественного человека в Англии, изборожденное болью, было словно высечено из песчаника. Незрячие темные глаза уставились на слугу. Томас вложил цветы в слабые руки. Они рассыпались по богатому покрывалу; алый узор и золотое шитье скрылись под синевой, осталась только синева, чистая как небо.

– От Джона Традесканта, – добавил Томас.

Легкое чудесное благоухание колокольчиков влилось в комнату, как свежая вода, убирая запахи страха и болезни. Цветы сияли в темной комнате, словно голубое пламя. Великий человек посмотрел на разбросанные колокольчики и вдохнул их прохладный аромат. Казалось, они появились из мира, расположенного в сотнях миль от слишком натопленной спальни, из мира юности и весны, далекого от этого дома. Граф повернул голову к небольшому окну, и слабая улыбка осветила его нездоровое лицо. Хотя рама была приоткрыта на самую малость, он услышал, как лопата входит в землю цветочной клумбы прямо под его окном. И звук этот был таким же громким, как биение преданного сердца. Джон Традескант и его господин занимались каждый своим делом: один копал, а другой умирал.

Граф умер после того, как его все-таки потащили в Бат для поправки здоровья, а потом снова вернули домой. Место в Хатфилде за Джоном Традескантом сохранилось, но его сердце покинуло сад. Он все искал Сесила, чтобы показать ему один из новых великолепных ландшафтов, или представлял, как тот наблюдает за сбором ягод с шелковицы. Бывало, Джону вдруг чудилось, что темная тень, прихрамывая, бредет по аллее, где он недавно обновил изгородь. Он желал советоваться с графом, обмениваться с ним быстрыми заговорщическими победными улыбками – потому что саженец вырос, редкое дерево прижилось, семена проклюнулись. Когда он брал с собой в сарайчик кувшин эля и ломоть хлеба, он постоянно ожидал увидеть своего господина, небрежно прислонившегося к скамье, – пальцы, унизанные кольцами, перебирают мягкую, просеянную землю, отдыхая от написания посланий и плетения интриг, от далеко не всегда честной борьбы во внешней политике. Граф делил с Джоном скромный обед и болтал с товарищем, которому не нужно лгать, не нужно льстить, а можно просто сидеть на бочонке с луковицами и смотреть, как Джон пикирует рассаду.

– Я очень сожалею, милорд, – сказал Джон молодому графу, сыну Сесила, ощущая, как титул его старого господина застревает в горле. – Но не могу оставаться здесь без вашего отца. Я слишком долго служил ему, мне пора что-то менять.

– Мне кажется, ты будешь скучать по саду, – заметил новый лорд Сесил.

Но он не познал, как его отец, ту глубокую радость, когда там, где раньше были только болота, вырастает сад.

– Конечно буду, – согласился Джон.

Гвоздики, любимые цветы Роберта Сесила, цвели вовсю. Крепкие саженцы каштана, которые они купили в виде блестящих орехов целых пять лет тому назад, вытянулись и выбросили зеленые лапчатые листья, напоминавшие протянутые ладони. Дорожка, обсаженная вишневыми деревьями, являла собой упорядоченный лабиринт, а тюльпаны блистали на новых клумбах.

– Я не могу заниматься садом без его светлости, – сообщил Традескант жене в тот же вечер.

– Почему нет? – удивилась она. – Сад ведь тот же самый.

– Не тот, – возразил Джон. – Это сад графа. Я выбирал растения в надежде его порадовать. Учитывал его вкус, планируя дорожки. Когда у меня появлялось что-нибудь новое и редкое, я прикидывал, где эта новая штука будет лучше цвести, но также думал, где ее точно увидит сэр Роберт. Каждый раз, когда я сажал растение, я помнил две вещи: угол, под каким его будет освещать солнце, и угол, под каким на него упадет взгляд моего господина.

Супруга Джона нахмурилась, услышав такое богохульство.